Раскатив по траве обломки кирпичей, мама стала замедляться, а потом - бух - ввалилась в канаву.
Александр уступами - бочком, бочком, бочком - сбежал к месту исчезновения мамы.
Она была жива. На лице у нее была вуаль с черными мушками. И сквозь нее мама стонала, до побеления костяшек сжимая в кулаках пучки пожухшей травы, выдернутой с землей. Александр наклонился и спросил:
- Это ты, мама?
- Кто же еще!.. Руку дай.
Он дал, и мама, охая, поднялась на ноги. И подняла вуаль с лица. Это была действительно она.
- Но как же ты... Что же ты тут делаешь?
- А ты?!
- Я? Я домой иду.
- А на угол, где договаривались, почему не явился? Почему в машине не ездишь? Почему, наконец, нормально не ходишь? Как все дети? Через железную дорогу зачем поперся? А если б тебя поездом переехало, а? А?
Крича и охая, мама расстегнула на себе свое манто, желтое и с черными полосами на плечах. Поочередно обнажая колени, отстегнула и скатила с ног порванные чулки. Скатала их и всунула себе в накладные карманы. Длинными и острыми ногтями пальцы ее прорвали нитяные черные перчатки. Мама их стащила палец за пальцем, спрятала вместе с чулками и посмотрела на откос с рассылавшимся лозунгом. Теперь, при всем желании, пассажиры из мимоезжих поездов ничего на этом откосе прочесть бы не смогли.
- Что же мы это с тобой натворили? - ужаснулась мама. - А ну давай обратно складывать! Да в темпе!..
И - босая - полезла кверху. По пути она подобрала свою туфлю на отломившемся каблучке и спрятала в карман, а он, Александр, нашел вторую, целую.
Ползком по наклонной плоскости они в четыре руки подобрали все обломки пачкающего пальцы красной пылью кирпича, сложили обратно в буквы, после чего вытерли руки о траву.
Спустились, перешли рельсы и побрели гуськом по тропке вдоль. Мама оглянулась.
- Ну а если б меня арестовали?
- За что?
- Как то есть за что? За лозунг этот. - Она отвернулась, завела назад руку и потерла через манто себе попу. - За осквернение.
- Ты же нечаянно! - возмутился Александр.
- Это еще доказать надо! Кто бы поверил? Приписали бы злой умысел - ив Сибирь. Лет этак на десять! Меня в лагерь, Леонида - в штрафбат, ну а тебя, всего первопричину, в питомник. Для детей врагов народа.
- А разве есть такие?
- Враги народа?
- Нет, питомники.
- Сейчас - не знаю, - сказала мама, - а раньше-то полно их было... Слава Богу, никто нас вроде не увидел, а? Я-то сослепу была, а у тебя зрение детское: никто?
- Никто.
- А если б поезд проходил? Взяли бы пассажиры да и составили бы коллективное письмо. Куда следует.
- А куда?
- Неважно, - сказала мама. - А все ты! С твоей манией выискивать окольные тропки. - Мама остановилась и повернулась к нему. - В жизни, Александр, надо шагать положенным путем. Ясно?
- Ясно.
- А если положено ездить, так надо ездить! Впредь у меня чтоб ездил, как все. Ясно?
- Ясно.
Они вскарабкались на откос и оглянулись. На противоположном - под косыми лучами сентябрьского солнца - четко читался злополучный лозунг:
ДЕЛО СТАЛИНА - ВЕЧНО!
Он вышел во двор. У подъезда стоял "виллис". Дождь барабанил по его брезентовой крыше. Сапоги Гусарова исшаркали подножку до голого железа. Дверей в машине не было, из проема насмешливо смотрел рядовой Медведь.
Он снял ранец, влез на растрескавшееся кожаное сиденье и взялся за скобу поручня.
- Здравия желаем! Ну что, поехали?
Он промолчал.
- То-то!.. - заключил Медведь.
Повернул ключ зажигания и кованой подошвой кирзача утопил стартер.
УРОК ЧИСТОПИСАНИЯ
В Пяскуве маме предложили взять Александра сразу во Второй класс: читать-писать он уже умел и, как дитя Ленинграда, превосходил своих сверстников по общему развитию.
- Пусть будет как все, - решила мама. - Не хочу, чтобы ребенок выделялся!
И отдала Александра в Первый.
Где сразу выяснилось, что лучше бы и не умел он писать.
Потому что пишет он неправильно. Криво пишет. А надо было - по линеечкам. Каллиграфически.
Над столом мама раскатала и прикнопила Ленина и Сталина, а справа Политическую карту мира. Уже темно в их комнате, только нежно-зеленым излучением светится стеклянный абажур настольной медной лампы. Гусаров вот уже неделю на осенних маневрах, и мама учит Александра каллиграфии.
Раскрытые Прописи, утвержденные Министерством просвещения, прислонены к столбику лампы. Линеечки горизонтальные, линеечки косые. И с идеальной четкостью и плавностью изгибчатых переходов толстых линий в тонкие в линеечки эти впечатались три слова:
МАМА РОДИНА МОСКВА
Всматриваясь в Прописи, он, Александр, старается скопировать эту четкость. Тремя пальцами - большим, средним и указательным - сжимает он по-разному жестяное оперенье красной деревянной ручки, но перо его уходит за тетрадные линейки, и вместо этой вот РОДИНЫ получается черт-те что. Под взглядом мамы с полтетради уже исписал Александр этими загогулинами и продолжает в том же духе, добиваясь четкости, ибо мама пригрозила ему, что он спать не ляжет до тех пор, пока не выйдет у него целая страница вот таких, как в Прописях, идеальных... Страница!..
Когда и загогулин двух одинаковых подряд не получается. Ни одна его РОДИНА не похожа на другую. Ни МАМА. Ни МОСКВА... И он уже еле-еле ворочает ручкой.
Но вот - внезапно - начинает выписываться.
- Не горбись! Прямо мне сиди! - толкает в спину мама, прикрикивая так, что рот Александра выходит из повиновения и начинает некрасиво, толстогубо трястись.
Срывается слеза и губит слово.
Втягивая чернила, слеза разбухает кляксой. И уже не слово - страница загублена...
- Нюни распустил? - раздается грозно над оцепеневшей головой Александра, на которой уши сами поджимаются.
(У них, ушей, такое обнаружилось свойство - смещаться.)
Звеня стеклом и нервно булькая, мама за его спиной наливает воду из графина. Ставит стакан:
- Пей!
Живот изнутри толкается, протестуя, но, укрощая организм, Александр выпивает - чайный стакан кипяченой воды комнатной температуры. Мертвой.
Мама показывает свои руки. На левом безымянном - золотое кольцо с двумя бриллиантиками и царапающейся дырочкой вместо третьего.
- Делай, как я!
Руки сжимаются в кулаки, кулаки с хрустом выстреливают растопыренными пальцами с облезлым на ногтях маникюром. И снова собираются в кулаки, натягивая кожу до голубых прожилок.
- Мы писали, мы писали, - сурово задает мама ритм, и, выбросив свои пальцы, Александр подпрыгивает от боли в суставах. ...наши пальчики устали.
Раз, два, три, четыре, пять
Будем снова мы писать! - Усвоил? Продолжай самостоятельно!..
Он продолжает.
Она влезает на стул и достает со шкафа из присланной из Ленинграда пачки новую тетрадку. С глянцевитыми страницами, какие только в Ленинграде на писчебумажной фабрике умеют делать, а здесь, в Пяскуве, такой культуры нет. Мама раздевает слезой испорченную тетрадь и в обертку из кальки вдевает обложку новой. Разглаживает - ребром ладони. На обложке наклеена вырезанная Александром и гусаровским карандашом "Стратегический" раскрашенная пятиконечная звезда.
Красивая, как на танке...
А на указательном пальце сделалась уже вмятина с въевшимися в кожу чернилами.
- Все потому, что у меня палец кривой.
- Вовсе не кривой.
Александр созерцает свой палец. Не то чтобы кривой, но все-таки ноготь косит.
- У меня что, в детстве рахит был?
- Никакого рахита у тебя не было. - Мать сводит брови. - Плохому танцору, Александр, знаешь?..
Это Гусаров так говорит.
- И яйца мешают?
- Не выражайся, не то, - дает ему мама небольный подзатыльник, - рот мылом пойдешь мыть.
- Гусарову, так ему можно...
- Гусаров, - говорит мама, - культурой речи в окопах овладевал.