После процессии селяне разбрелись по домам, помылись от пыли, отдохнули и снова вышли на улицы.
Большинство направились к таверне. Вместе со взрослыми мужчинами туда пошли и ребята и с ними Ансельмо.
Большой утрамбованный двор таверны, окруженный скамейками без спинок, заполнялся людьми. Густой высокий кустарник в глубине двора и бамбуковая рощица слева отбрасывали тени на площадку, освещенную лучами заходящего солнца. Индейская арфа и три гитары громко звучали в ночи. Легкий ветер ритмично качал стройные стволы бамбука.
Разноцветные прямоугольные флажки, приклеенные на веревочках, тянулись во все стороны, украшая в какой-то мере праздник.
Арфа и гитары приглашали к танцам. Стоявшие группами мужчины беседовали и громко смеялись. Многие носили повязанные на шее большие красные платки, другие - белые или синие.
- Пийййпууу!.. пи... пи... цуууу! - вырвался крик изо рта низкого и худого мужчины. По его смуглому лицу обильно катился пот. Изрядно пьяный, он пошатывался при ходьбе.
- Я храбрее всех! - кричал он и, вытащив нож, начал чертить в воздухе сверкающие круги и линии.
Ему никто не ответил.
- Посмотрим, кому это мешает... - добавил он, рассекая воздух ножом, как будто сражался с невидимым врагом.
С ножом в одной руке, в другой - с небольшим пончо1, он бегал, прыгал, нагибался и разгибался; удар вверх - удар вниз; воображаемая драка продолжалась: прыжки влево и вправо; глаза вращались и наливались кровью. Потея, он наступал, пыхтел от усталости и уклонялся от ударов, в свою очередь нанося их. Он дрался, словно затравленный бык, и стальным острием ножа царапал пол.
- Кто здесь мужчина... пусть выйдет... Я - настоящий мужчина!
Битва в одиночестве продолжалась. Нож угрожающе танцевал в руке пьяного, который начал сдавать. Никто не обращал на него внимания, его все знали. Он был добряком и работягой, неспособным на зло, но, хватив лишку, начинал буянить. Никто не принимал все это всерьез.
- Кажется, здесь нет мужчин! - просипел он осевшим голосом, уже не в силах говорить. Сняв свой платок, поднял его в воздух на кончике ножа, потом спрятал нож, повязал платок вокруг шеи и не спеша направился к выходу с площадки.
Веселый танец щекотал сердца; превращаясь в электричество, опускался к ногам. Пары танцевали, кружась вправо и влево, - круги, ещё круги; наступали - отступали; ещё круги; при поворотах головы поднимались и опускались. Словно лихорадка, музыка вошла в каждого из танцующих, и каждый отдавался ей. Цветастые платья женщин, красные, черные, белые, синие платки мужчин слились в удивительную комбинацию и были похожи на цветущий сад.
Ансельмо и Антонио тоже танцевали.
Танцы продолжались. Таверна дала первый урожай пьяных мужчин.
- А-а-а!.. я мужчина, черт побери!
Около музыкантов стоял высокий мужчина в большом сомбреро2 из волокон пальмы каранданы, в похожем на пижаму пиджаке. В вытянутой руке он держал небольшое пончо, конец которого волочился по земле. Держа в левой руке пончо, он правой сжимал рукоятку ножа и искал противника; налитые кровью глаза придавали ему зловещий вид. Весь его облик кричал: "Кто наступит на мое пончо?!"
- Я - мужчина! - закричал другой пьяный, стоявший недалеко от музыкантов. водка придала ему смелость и отняла рассудок.
- Сыграй мне польку! Сейчас же!..
Арфист и гитаристы отказались. Озлобленный мужчина выхватил нож и одним его ударом порвал все струны арфы, которые лопнули, словно срезанные мачете стебли сахарного тростника. Рядом прогремели выстрелы. Матери отчаянно стали звать дочерей. Люди скопились у выхода. Женщины бежали в глубь двора под прикрытие кустов и бамбука. В одном углу площадки дрались двое мужчин. Откуда-то снова раздались выстрелы.
Ансельмо и Антонио, перепрыгнув проволочное заграждение, побежали в сторону площади. Там вот-вот должна была начать работать карусель.
По дороге к площади Ансельмо вспомнил такой же день, такой же праздник, когда подрядчик с плантаций уговаривал у таверны сильно захмелевших мужчин, в том числе и его отца, наняться на работу. Ансельмо был тогда рядом с отцом: все видел и слышал.
- Хоакин! - говорил подрядчик его отцу. - слушай, у меня есть распоряжение выделить по две тысячи гуарани пеонам, которые согласятся работать на плантации. Ты должен решиться, сейчас, немедленно! Мы сейчас пополняем списки. Это много денег, не будь дураком, приятель...
- Но... смогу ли я быстро вернуть эти деньги? - спросил отец Ансельмо. Он был заинтересован в работе, которую ему предлагали, и в большом задатке.
- Два-три месяца, приятель! Потом ты будешь работать, пока не накопишь много денег, и, когда вернешься, купишь все, что захочешь.
Предложение было весьма соблазнительным.
С этим предложением подрядчика для его семьи открывался новый мир возможностей, надежд, связанных с лучшей жизнью.
Решившись, Хоакин спросил:
- Когда я должен ехать?
- Завтра вечером.
У подрядчиков была привычка отвозить пеонов на плантации как можно быстрее, раньше, чем кто-либо из них одумается, потратив задаток.
- Хорошо, распишись здесь, - заторопил Хоакина подрядчик и протянул ему какую-то растрепанную, засаленную книжку.
Тот не ответил, молчал в смущении и как-то странно смотрел туда, где ему велел подписаться подрядчик.
- Не умеешь писать - тем лучше! Нам больше нравятся те, кто не умеет ни читать, ни писать. Те, кто может читать, начинают спорить о счетах и о другом. Можешь вместо подписи оставить отпечаток большого пальца и все!
Хоакин машинально обмакнул свой большой палец в чернила и прижал его к книжке. Он не знал, что было написано на этой грязной странице. Ни на одну минуту он не заподозрил, что обязуется своей работой погасить долг в четыре тысячи гуарани. В два раза больше, чем задаток в две тысячи.
Подрядчик отсчитал деньги и вручил их Хоакину.
Хоакин взял деньги и прижал их к себе так, что помял. Никогда в жизни у него не было столько денег сразу. Теперь эти цветные бумажки были его! Он хотел потратить их, как это делали все батраки, когда им давали задаток.
Когда прошло первое волнение, он пересчитал банкноты.
- Дон1... Здесь не хватает половины гуарани.
- Да не будь ты дураком: конечно же, не хватает! Эти деньги - мои комиссионные, плата за то, что я тебя нанял.
- Не сердитесь, дон... Я ведь только спросил.
Вечером того же дня подрядчик организовал праздник для Хоакина и других нанятых им пеонов, чтобы напоить их и пьяных отвезти на плантацию.
Хоакин оставил часть денег жене, чтобы она купила продуктов впрок, и с той ночи Ансельмо больше отца не видел.
Подходя к карусели, Ансельмо тряхнул головой, отгоняя от себя грустные воспоминания.
Работать карусель начинала ещё до захода солнца, но тогда, когда становилось не так жарко, как днем.
Карусель крутил старик Сепи. Силы ещё у него были, и хозяин карусели нанимал его за небольшую плату.
Когда ребята подбежали к карусели, старик Сепи сидел в её тени на старой ивовой табуретке, свесив руки почти до земли и прикрыв глаза.
- Сепи, давай заводи карусель! - воскликнул Ансельмо, первым подбежавший к старику и тронувший его за колено, так как понял, что старик задремал.
Сепи вздрогнул и приоткрыл один глаз.
- Не могу, хозяина нет, - тихо произнес он, не желая пробуждаться окончательно от дремы.
- Дедушка... Ну, может быть, можно, а хозяин ничего не узнает?
- Что ты, Ансельмо! Хозяин рассердится и ничего не заплатит мне, а я с утра ничего не ел...
Ансельмо посмотрел на пересохшие губы старика, на медленные движения его руки, молча повернулся и побежал к своему дому.