Потом, когда Маша пришла в себя, ее расспросили и про гнойный аппендицит, и про операцию, и как началось, и про все, что полагается.Тихоновна задавала неприятные вопросы. Маша стеснялась ей отвечать. Она промолчала, когда Тихоновна спросила - большая ли у них комната. Тихоновна переспросила, но Маша молчала. Тогда Варвара Семеновна объяснила:- Со счету девочка сбилась, комнатей у них много.А когда Тихоновна спросила про папу - "кем он будет", Маша угрюмо сказала:- Мама у меня учительница.Ответ заинтересовал палату.Петровна сказала:- Мама, значит, учительница, а папа, выходит, ученик.Варвара Семеновна:- Инвалид, наверное.Клава проговорила:- А может быть, сидит... - и негромко пропела сипловатым голосом:
Ах, скучно мне, все товарищи в тюрьме,
Не дождусь я того дня, как попутают меня...
Обмотанная бинтами Анастасия Ивановна сказала:- Ушел он, верно, от нее.Тогда Клава сказала:- Что ж, ушел так ушел. Значит, постыла ему прежняя жизнь... - и мечтательно добавила: - Вот, к примеру, нам, работникам торговли, что фордзон, что Керзон - все ровно. Одно у нас удовольствие - любовь.Это было утро. Солнце, отдохнув за ночь, ясно светило на больничных стенах, на мисочках с манной кашей, на белых кружках с чаем, на суднах, глядящих из-под кроватей. Утро было в беспричинной легкости, в тревожном сердцебиении, в ожидании долгой жизни, охватившем Машу.Потом был обход. Доктор подошел к Маше, и девочка почувствовала покой и счастье, когда его теплая большая рука гладила ее волосы. Он был одновременно седой и лысый, русский и татарин, угрюмый и добрый, бедный, в худых башмаках, и важный, очень важный.- Пусть папа с мамой придут ко мне, - попросила Маша.Доктор сказал:- Это никак не получается, у нас карантин по случаю вирусного гриппа.Когда доктор ушел, старуха Варвара Семеновна сказала:- Ох, и нравится мне доктор.- Что ж ты ему не призналась? - спросила Петровна.- Народу много, постыдилась.- Эх, Варвара, чего любви стыдиться, - сказала Петровна и раздула широкие ноздри широкого носа.И так это было удивительно Маше, что две семидесятилетние старухи говорили про любовь, то ли смеясь, то ли всерьез.Потом женщины говорили про заработную плату, и в разговор вошли санитарки, готовившие больных к обеду, стали сильно жаловаться. А потом одна из санитарок, Лиза, самая старшая и некрасивая, поставила поднос с мисочками супа на подоконник и показала, как в молодости танцевала.И все развеселились.А когда стало темнеть, на Машу напала тоска. В палате было тихо, бабушка Варвара похрапывала, порезанная Анастасия во сне чавкала. Видимо, этот слюнявый звук раздражал Петровну, она сказала:- Эй, ты там, чего плямкаешь губами, блины, что ли, ешь?Лицо у Петровны было бровастое, суровое и, несмотря на то что она долго лежала в больнице, казалось загорелым.Анастасия Ивановна не отзывалась, продолжала спать.Вкрадчиво, негромко заговорила Тихоновна. Она, видимо, побаивалась Петровны и старалась понравиться ей, заинтересовать ее своими рассказами. Тихоновна, Маша в первые же часы заметила это, с каждым по-своему говорила: по-особому с санитаркой, по-особому с Петровной, а с дежурной сестрой уж пела, пела. Когда она рассказывала о своей жизни в работницах Клаве или порезанной Анастасии, она все украшала:- Рыбки красивые в аварии плавают, а шубу он ей справил из нутры, чистая нутра, восемь тысяч отдал. А цветов этих, цветов...Разговаривая со старухой ткачихой, она рисовала совсем по-другому:- А что у них за жизнь, придет домой, уклюнется в книгу, а на нее и не посмотрит... К богатым отложка и днем и ночью, без отказа едет... А болезнь у них одна: напупенятся так, что дышать не могут. В машину садиться идет распузанится, как гусь. Вот и мой хозяин последний - пришел со службы, нажрался и сразу за сердце.
Хозяйка к телефону кинулась - отложка, конечно, сразу тут, а он уж готов... И ясли есть такие, и закрытые садики, куда только знаменитых детей берут.А Петровна со всеми говорила одинаково - снисходительно, грубовато, поучающе, то посмеиваясь, то сердясь - и с дежурной сестрой, и даже с самим доктором.Ее сильный, как сияющая медная труба, генеральский голос был одинаково насмешливо снисходителен, когда она говорила про внуков своих, и про то, как зять ее хотел выгнать, и про хозяина, миллионщика Прохорова, и про то, как Гитлер захотел завоевать всю Россию, и про то, что она проработала пятьдесят лет у ткацкого станка.Теперь, в сумерках, Тихоновна стала вполголоса рассказывать ей историю, от которой Маша то холодела, то, сдерживая смех, так напрягалась, что боялась, как бы швы не разошлись.История была об убитой грабителями девушке-студентке и о том, что произошло после ее похорон.- Туфта! - вдруг произнесла Клава. Оказывается, Клава не спала.Но Тихоновна уверяла, что все случилось точно, как она рассказывает.- Было это в Малоярославце, а бабушка одна в Загорском самовидица всему... Видит она, на могилке сидит Иисус Христос и пальчиком манит, манит: иди сюда, иди... А холмик тихо сам собой раскрылся, и выходит убиенная красавица, вся в лендах белых.В палате не спали, все слушали рассказ Тихоновны.- Да ну, туфта, - снова сказала Клава, - я не тяни ты резину, ужин скоро.Петровна сказала:- Бывает. На рождество села я обедать, положила себе на блюдечко поросенка жареного, только стала его ножом резать, к-эк он хрюкнет.И впервые в голосе ее была одна лишь серьезность, без насмешки.Машу затрясло от смеха.А бабушка Варвара проговорила:- Смерть она вот, а старухи все мелят, мелят. Где ты поросенка этого видела, во сне только.И правда, Петровна призналась, что ни разу не ела молочного поросенка.И удивительная Тихоновна вдруг отказалась от своего рассказа, стала со всеми смеяться, и Анастасия сказала:- Вот ты и бога отдала, а все крестишься, я думала - баптистка, от бога не отступится.Но Петровна защитила Тихоновну:- Она верует, а легко отступается оттого, что всю жизнь чужой хлеб ела.- Вот это ты в цвет сказала, - подтвердила Клава и спросила: - Верно, Машка?Маша согласилась, хотя не совсем поняла ее слова. Клава большей частью говорила непонятно.Особенно непонятно было, когда Клава стала рассказывать про лагерную любовь. Петровна, которая с утра свободно материлась, не дала Клаве закончить рассказ, сказала:- Ладно, хватит при ребенке-то.Варвара Семеновна поддержала ее, сказала:- У нас в деревне такого и старые не захотят слушать.Но один Клавин нелагерный рассказ очень понравился Маше. Рассказ был о том, как в родильном доме рядом с Клавой лежала офицерская жена. Красавица офицерша отказалась кормить своего ребенка - боялась испортить фигуру, она, видишь ли, выступала в самодеятельности. Тогда новорожденного взялась кормить одна молодая уборщица - мать-одиночка, чей младенец умер сразу же после рождения. Уборщица эта была некрасивая и необычайно бедная. И вот нянечки обо всем рассказали офицеру. "Ах так", - сказал офицер и тут же заявил нянечкам, что он официально женится на уборщице. И вот нянечки пришли и рассказали ему, какой номер обуви у уборщицы-одиночки и какие размеры у ней платьев. А когда ее выписали из родильного, то ее с новым сыном встретил в приемном покое офицер, держа в руках новые туфли, новое платье и демисезонное пальто.Вся палата жутко материла офицершу-красавицу, даже Варвара Семеновна, которая говорила, что деревенская старуха себе не позволит таких слов, как городская, пустила по поводу офицерши несколько матерков.Вообще о чем бы Варвара Семеновна ни говорила, она начинала со слов: "У нас в деревне".