Да не такая кухня, где копошится жалкое барахлишко двух-трех семейств, а кухня, подобная той, которую я увидал: где ревело пятнадцать или двадцать домохозяек, неслось рыканье полсотни примусов; где гудело бесчисленное количество кастрюль; где в одном углу стирали белье, рядом мыли ребенка и тут же на керосинке варили ему манную кашу; где в другом вы имеете шаловливый запашок свинины, приправленной свежим лучком, морковкой и украшен-ной салатом. Вы прерываете наблюдения и спрашиваете: кто получает такой пленительный завт-рак? И сразу высокое окошко кидает золотой свет 56 пробы на того, который вчера просовывал в дверь к нам лицо свое, похожее на почтовый ящик, обмазанный картофельным пюре. Он возвыша-ется подобно устою моста, присмотритесь: какие у него плутовские глаза, имеющие в то же время обаятельность минеральных вод. Его фамилия Жаворонков, по профессии он мороженщик, да не частный мороженщик, а торгующий из кооперативной будки кооперативным мороженым, значит, с профсоюзным билетом, со значками и льготами, подобающими этому званию. Он со своими семейными и друзьями занимает верхний пристроенный этаж, опирающийся на колонны. Говорят, он был церковным старостой - а мало ли что говорят завистливые люди. Женщины обожают его пылкий и самодовольный почтовый ящик, его минеральность глаз, его рот, кашеобразный, но в то же время убедительно говорящий о братской любви и пагубе братоубийственной вражды, которая охватила всю планету! Известна ли вам одышка А. М. Населя, этого человечка, похожего забот-ливостью своей на инкубатор? Вот он во главе выводка своих родственников идет вместе с полком других жильцов за дровами. Разом распахиваются двери всех чуланов! Каждый жилец берет по полену. Степанида Константиновна, квартироуполномоченный,- понтонная фура которой, соеди-нившись с Львом Львовичем Мурфиным, ныне государственным пенсионером, некогда кассиром одного из отделений Государственного банка, первым перешедшим на сторону соввласти и за это теперь почтенным,- позволила проскакать с одного берега жизни на другой двум удивительней-шим ловцам с птичьим садком, она наблюдает за точным размером поленьев. Никто не больше, но никто и не меньше! Каждый кладет в плиту одно полено. И вот чья голова не затрещит от рева плиты, от кипения кастрюль и чугунов, от размышляющих меланхолических чайников? Какие разнообразные бульоны, какие похлебки от картофельной до бараньей, какие отвары, какие соусы ("Э, вы переложили из моей миски в свою мое мясо. Видали ли вы ее, совсем обалдела от жара! Я буду перекладывать мясо? У меня честная "очередная" говядина, а она жрет свинину. Моя говядина, если хотите знать, отмечена химическим карандашом. Это потому, что вы видели, как я отмечала! Марья Васильевна, Шурочка, Геничка, посмотрите!" - Марья Васильевна, Шурочка, Геничка смотрят.- "Нет, вы ошибаетесь. Кто ошибается? Вы рады придраться к Жаворонковым, вы со своей Степанидой Константиновной все время против нас наводите мосты, в религиозности нас упрекают, подумаешь - безбожники, а кто на Пасху куличи пек? Все пекли! И будем печь!.."). Оказывается,- между квартиро-уполномоченным и верхом, возглавляемым пылким и атлетическим Жаворонковым,- трещина, клокочет разрыв. Какое поднимается брюзжание, ворчание, гудение - миллионы больших мух жестоко, словно волчки, врезаются в спор. Валовое мошенничество! Бездельники!.. Страшные счетные книги готовы раскрыться, какое брутто мы сейчас узнаем. Но - тс! Цыц!.. Жаворонков бьет в грудь, самодовольно украшенную голубой фу-файкой, его лицо страдает, сооружая необычайную суровость. На шум ссоры появляются сыновья квартироуполномоченного - Валерьян и Осип. Они ошпаривают кухню взглядом. Из кармана у них торчат футляры финок. "Прекратите тянуть канитель,- говорят они, как бруствер становясь между матерью и бушующей кухней,- вы введете дом в затруднительное положение!" Но не так-то легко снять с Жаворонкова гордую самодовольную фуфайку: "Меня не запугаешь финками. Хватит. У нас поселился авторитетный товарищ Черпанов.
Ему передать ссоры! Милиция и та удивляется: что это за дом, где нет ни одного коммуниста... Спросите, говорит, ваш местком, по-чему он не смог вас переработать в коммуниста? Потому, что у меня гадкое и гнилое окружение". - "Ах, это вы намекаете на свой верх!" "Мой верх чист и опрятен, а вот ваш низ сплошная грязь". Жар разгорается, грудные клетки, в поисках обязательной убедительности, разрываются.
Страсти приобретают, думается мне, юридический характер. "Гражданка, прекратите мыча-ние!" - "Нет, вы заставьте умолкнуть свой приплод!" - "Ага, женишков дочерних на подмогу вызвали..." - "Здорово, Мазурский".- "Здорово, Ларвин".- "Граждане, я за нравственность!" - восклицает первый. "Граждане,утешает другой,- вы же и без того все желудки расстроили дрязгами. Желудок любит спокойствие, вот испробуйте хоть декаду прожить вдоль поваренной книги!"
А. М. Насель одышливо замахал руками.
- Черпанова разбудили вконец! Пора знать - у ответработников очень ломкий сон, граж-дане.
По всему видно, Черпанов пользовался здесь отменным уважением. Даже мне, узнав, что я завербован им, уступили кран. Правда, умыться мне так и не удалось. С мохнатыми полотенцами через плечо, с эмалированными тазиками в руках пришли за водой Людмила и Сусанна. Черно-шелковая Людмила Львовна, мельком, как привычный наездник стремя, кинула мне:
- Вы женаты?
- Нет, Людмила Львовна.
- Но любили?.. Куролесили? Хотите, женю? А доктор женат?
- Для провинциала у него слишком крепкий взгляд,- с ленивой злостью, холодным голосом протянула Сусанна, как бы продолжая прерванный разговор, из чего я вывел, что приход доктора был сестрами, а то и всей семьей - обдуман и сейчас обдумывается.
Сестры? Как вы и вправе ожидать, я чрезвычайно заинтересовался сестрами: Людмилой, если помните, в черном шелку с отделкой алым гарусом, и Сусанной, похрупче, похолодней, медлите-льной - и стройной, но, пожалуй, дальше этого поверхностного наблюдения я не двинулся. Одна - пылка, другая холодна, сколько таких определений существовало в литературе! А поистине, если присмотреться, то и Людмила Львовна была не настолько пылка, сколько любопытна и жадна, и Сусанна холодна в силу каких-то непонятных ни для кого обстоятельств, заставляющих сестру ее Людмилу Львовну смотреть на сестру с завистью, ибо чем больше холоднела Сусанна,- а я бы сказал, что похолодание ее увеличивалось после нашего прибытия ежечасно, если мерить чувства как-то физически, градуса на два, на три,- тем привлекательнее была ее красота, и так как она любила свою красоту, как и подобает красивому человеку, то она, понимая свою возрас-тающую власть, влюблялась одновременно и в свою холодность, отчего эта холодность еще более увеличивалась, и вот почему бегство и отказ от нее жениха ее Мазурского обидел ее необычайно, как в иное время, никогда не мог бы обидеть, и вот почему она кинулась к Черпанову, забыв даже свою холодность, и не столько холодность, сколько утерянные... впрочем, обо всем этом я буду писать позже, более подробно и более ясно, здесь же я привожу эти намеки лишь для того, чтобы пояснить несколько зависть к ней Людмилы Львовны и уверить вас, что в характере сестер было много общего и для меня высшей похвалой было б то обстоятельство, если б вы Сусанну с Людмилой путали б и чрезвычайно на это путание досадовали б, иначе никак невозможно мне объяснить те чувства, которые они испытали в последние дни нашего пребывания в доме № 42 к д-ру Андрейшину, чувства совершенно одинаковые, чувства стремительные и...