Людмила тоже села. Я не знаю, еда ли их соблазнила, или, может быть, песня. Пели известную - с припевом "Уходит жизнь". Пели плохо, грубо, вся дикость была здесь, когда еще недостаточно пьяны, что называет-ся, "в лоск", но когда проявляется грубость.
Право же, если прислушаться, то это походило на волчий вой. Лица у всех были мрачные, сухие, с широкими носами, с железными скулами, поджарые особенно в припеве выпадали все звуки и оставался один: "у... у..." Мне подумалось, что все звериные вои опираются на этот звук, мне стало противно, припев расширился, особенно вытягивалось лицо Ларвина, а за ним тянулись Насель и его родственники с тоненькими мордочками и бухал "у" Жаворонков!
У притолоки вырос Черпанов. Я его не заметил раньше среди них.
- Хороша песня? - спросил он, щурясь.
- Песня хороша, но не вы ли хор составили?
- Нет, знаете, они природные певцы, я и сам-то у них учусь, где мне... "У-у-уходит жизнь, у-у-у..." Очень трогательно, с одной стороны, и есть нечто похоронное и нечто возвышенное. Ведь в похоронных мотивах никакой возвышенности нет, что будущая жизнь? Там ведь Черпанова может и не быть, а на земле он всегда будет.
- Неужели всегда?
- А как же? У меня отец был фокусник, тоже Черпановский, тогда в театре мода была на "ский" оканчивать, для благозвучности, что ли, дед был старинного дворянского рода, а женат на купчихе...
- Но прошлый раз...
- Да что прошлый раз. Экая у вас память на ошибки! Вот вы записочку почитайте.
Тем временем он меня вытеснил в коридор. В записочке, очень сложной и витиеватой,- приводить я ее не буду,- дядя Савелий приглашал зайти Черпанова. Я заинтересовался, почему же он не пошел.
- А я, знаете, и от успеха и оттого, что братья Лебедевы летят, совершенно обалдел, и дядя Савелий! Эх, если б вы знали, какая это хитрая бестия! То есть всю правду мне, если захочет, скажет. Я теперь только его и понял.
- Какую ж вам правду надо?
- А вот, например: стоит ли мне всю эту шпану вести или нет? Подозреваю, что все ключи у него, и, тем не менее, удерет, я сегодня только и делаю, что по коридору и у ворот бегаю,- в окно убежит, нет, не убежит,опасно, на дрова церкви разбирают, могут увидеть и поймать, а во дворе махнул через забор - и кончено. А за каким чертом ему меня по письму приглашать? Очень страшный человек!
Разговор Черпанова меня заинтересовал чрезвычайно, кроме того, мне хотелось отдохнуть, а в комнате дяди Савелия было так тихо.
- Птичек держит. Скажите, какую ж волю надо иметь, чтоб, будучи в таком положении, волю иметь птичками заниматься. А они мне не верят, будто я уже все заполучил.
- Да что вы могли заполучить? Кто Лебедевы?
- Одним словом, идемте!
В комнате дяди Савелия по-прежнему чирикали птички, по-прежнему он играл в шашки с Львом Львовичем, лицо у которого стало еще багровей. Дядя Савелий вежливейше подвинул к нам стулья. Мы сели. Черпанов нервничал. Особенно его возмущали птички.
- Мешают? - спросил Савелий.
- Не люблю птиц.
- Так ведь и я, Леон Ионыч, думаете, люблю? А так, видите ли, для полного комплекта держу.
- Для какого полного комплекта?
- Надо, знаете, приверженность к старому быту показать. Ко мне ведь люди приходят и должны видеть: живет старичок мирно и ловко и все атрибуты сохранил: и птички в окне, герань, коврики, иконки, а мне, в сущности, Леон Ионыч, на все наплевать, но раз нужный человек воображает меня в таком виде, отчего ему не польстить? Вот вы вещичку тут из готовой одежды ищете, а ее мне принесли, все в силу той же ко мне веры.
- Я не думаю, чтоб вы мне ее уступили, дядя Савелий, но хотя бы посмотреть.
- А почему не уступить? Если б еще до поездки на Урал, я бы интересовался одеждой, но она хлопотна, моль ее ест.
- И на Урал вы не поедете, и одежду вы у себя не храните, и вещь мне не уступите.
- Совершенно верно, я вещей не храню, но из того, что говорю с вами искренно, можете понять, что на Урал я поеду, Леон Ионыч. Вы же мне там тулуп на бараньем меху непременно выдадите?
- Выдам. Вам-то зачем ехать?
- Я очень сгожусь. От меня, если вдуматься, самый вред происходит. Я очень атмосферу чувствую. Вот у меня сестра - Степанида Константиновна тоже прекрасно чувствует, но однобо-ко, а я могу ото всех атмосферу собирать, и вот вижу, жить мне в дальнейшем невозможно.
- Совсем или на срок? - спросил я.
- Да ведь много ли мне до смерти осталось? Очень незначительный срок. У меня рак.
- Врете.
- Ну не рак, так малярия.
- И малярии нету.
- Откуда вам известно?
- Лебедевы говорили.
- А я и не знал, что вы с ними знакомы, Леон Ионыч. Очень любознательные молодые люди. И выходит, что с вами, Леон Ионыч, надо говорить откровенно, поскольку вы знаете Лебедевых. Я думаю, молодой человек, касательно нашего уничтожения, на срок!
- Нет, навсегда!
- Фу, какой вы горячий, Леон Ионыч, сразу видно человека высокой партийности, никаких противоречий. Вижу гибель собственно в гибели своего прейскуранта. Он у меня чудной. Смотри-те на лицо. Вот как все можно прочесть, скажем, хотя бы потому, что этот человек может воздейс-твовать на шофера, что, скажем, свалил ко мне на двор сахар с грузовика, а сам грузовик без мешков утопил в Москве-реке. Вот ко мне и обращаются. Я иду, говорю, самое важное - это умение вести сейчас переговоры, вежливость и доброта голоса. Или кипе материи в складах гигантских затеряться трудно ли? Ну они и теряются. Возчика подговорить легко, его, в крайнем случае, и напоить можно, а вот как ты прочтешь душу заведующего? Он и ко мне придет, погово-рит, и в шашки сыграет, и птичку послушает, противно, но слушает, и пошлю я его к разным лицам, он и рекомендации моей поверит, и тогда - пожалуйста, бери с него. Но самое главное, то...
- Ну, ну!..
- А что, любопытно?
- Почему ж не любопытно? Мне любопытно, чем вы можете мне полезным быть на Урале.
- Самое полезное во мне не только прейскурант находить и соответствующих людей подсылать, которые могут с данным предметом обращаться, а самое главное, чем я и смогу быть полезным и без чего вы без меня сдохнете на Урале,- это осторожность.
- Только-то?
- И очень много. У вас только этого не хватает, отчего и может произойти полное крушение планов и освобождение меня раньше срока. Вот вы начнете комбинат строить, так в квартирах всем зеркальные окна, ведь это глупости, при нашем климате такие окна строить. Так мой прейскурант чем ценен и почему многие товарищи не попадались из нашего дома? Потому, что берет Ларвин, скажем, у данного человека продовольствие, берет и берет, а я прихожу, смотрю и говорю: будя, Ларвин, не перемахни через край. И Ларвин дает обратного ходу.
- В чем же вы почувствовали гибель?
- Птичка не действует, и обстановка не действует. Переменить, что ли, надо, не понимаю, забывать начал.
- Поэтому и едете с нами? Ой, врете, Савелий Львович!
- Опять дамку фук, что-то ты нонче, Лева, неудачно играешь. Ну, зачем мне открывать карты, Леон Ионыч? Вон вы подойдите к столу и посмотрите списочек, в нем все мои заказчики переименованы, я его закончу и отдам.
- Зачем же, вы мне его в таком виде дайте.
- Да нет, зачем же? Я лучше закончу.
Он встал и положил в карман.
- Да тоже ложный список, наверное. Зачем вам выдавать?
- Как зачем? А если я искренно хочу перестроиться?
- Но ведь вы же сами говорите, что не бесконечно.
- Но у меня рак.
- Просто хотите перехитрить. Опять врете. Все в шутку обращаете. И список ложный.
- Но вот насчет осторожности...
- Насчет осторожности - правда. Жаль только, что я вот поздно заметил.
- Ну, что ж, можно и поздно с приятностью побеседовать.