Все, что было вокруг него - пейзаж, предмет, человеческий характер или окраска, - все звучало в одной из двадцати четырех тональностей, и без колебаний Кондрашев называл эту тональность (Рубину был присвоен "до минор"). Все, что струилось вокруг него - человеческий голос, минутное настроение, роман или та же тональность - имели цвет, и без колебаний Кондрашев называл этот цвет (фа-диез-мажор была синяя с золотом).[45] Одного состояния никогда не знал Кондрашев - равнодушия. Зато известны были крайние пристрастия и противострастия его, самые непримиримые суждения. Он был поклонник Рембрандта и ниспровергатель Рафаэля. Почитатель Валентина Серова и лютый враг передвижников. Ничего не умел он воспринимать наполовину, а только безгранично восхищаться или безгранично негодовать. Он слышать не хотел о Чехове, от Чайковского отталкивался, сотрясаясь ("он душит меня! он отнимает надежду и жизнь!"), - но с хоралами Баха, но с бетховенскими концертами он так сроден был, будто сам их и занес первый на ноты.Сейчас Кондрашева втянули в разговор о том, надо ли в картинах следовать природе или нет.- Например, вы хотите изобразить окно, открытое летним утром в сад, отвечал Кондрашев. Голос его был молод, в волнении переливался и, если закрыть глаза, можно было подумать, что спорит юноша. - Если, честно следуя природе, вы изобразите все так, как видите, - разве это будет все? А пение птиц? А свежесть утра? А эта невидимая, но обливающая вас чистота? Ведь вы-то, рисуя, воспринимаете их, они входят в ваше ощущение летнего утра - как же их сохранить и в картине? как их не выбросить для зрителя? Очевидно, надо их восполнить! - композицией, цветом, ничего другого в вашем распоряжении нет.- Значит, не просто копировать?- Конечно, нет! Да вообще, - начинал увлекаться Кондрашев, - всякий пейзаж (и всякий портрет) начинаешь с того, что любуешься натурой и думаешь: ах, как хорошо! ах, как здорово! ах, если бы удалось сделать так, как оно есть! Но углубляешься в работу и вдруг замечаешь: позвольте! позвольте! Да ведь там, в натуре, просто нелепость какая-то, чушь, полное несообразие! - вот в этом месте, и еще вот в этом! А должно быть вот как! вот как!! И так пишешь! - задорно и победно Кондрашев смотрел на собеседников.- Но, батенька, "должно быть" - это опаснейший путь! - запротестовал Рубин. - Вы станете делать из живых людей ангелов и дьяволов, что вы, кстати, и делаете. Все-таки, если пишешь портрет Андрей Андреича [46] Потапова, то это должен быть Потапов.- А что значит - показать таким, какой он есть? - бунтовал художник. Внешне - да, он должен быть похож, то есть пропорции лица, разрез глаз, цвет волос. Но не опрометчиво ли считать, что вообще можно знать и видеть действительность именно такою, какова она есть? А особенно действительность духовную? Кто это - знает и видит??.. И если, глядя на портретируемого, я разгляжу в нем душевные возможности выше тех, которые он до сих пор проявил в жизни - почему мне не осмелиться изобразить их? Помочь человеку найти себя - и возвыситься?!- Да вы - стопроцентный соцреалист, слушайте! - хлопнул в ладоши Нержин. - Фома просто не знает, с кем он имеет дело!- Почему я должен преуменьшать его душу?! - грозно блеснул в полутьме Кондрашев никогда не сдвигающимися с носа очками. - Да я вам больше скажу: не только портретирование, но всякое общение людей, может быть всего-то и важней этой целью: то, что увидит и назовет один в другом - в этом другом вызывается к жизни!! А?- Одним словом, - отмахнулся Рубин, - понятия объективности для вас и здесь, как нигде, не существует.- Да!! Я - необъективен и горжусь этим! - гремел Кондрашев-Иванов.- Что-о?? Позвольте, как это? - ошеломился Рубин.- Так! Так! Горжусь необъективностью! - словно наносил удары Кондрашев, и только верхняя койка над ним не давала ему размаха.
- А вы, Лев Григорьич, а вы? Вы тоже необъективны, но считаете себя объективным, а это гораздо хуже! Мое преимущество перед вами в том, что я необъективен и знаю это! И ставлю себе в заслугу! И в этом мое "я"!- Я - не объективен? - поражался Рубин. - Даже я? Кто же тогда объективен?- Да никто!! - ликовал художник. - Никто!! Никогда никто не был и никогда никто не будет! Даже всякий акт познания имеет эмоциональную предокраску - разве не так? Истина, которая должна быть последним [47] итогом долгих исследований, - разве эта сумеречная истина не носится перед нами еще д о всяких исследований? Мы берем в руки книгу, автор кажется нам почему-то несимпатичен, - и мы еще до первой страницы предвидим, что наверное она нам не понравится - и, конечно, она нам не нравится! Вот вы занялись сравнением ста мировых языков, вы только-только обложились словарями, вам еще на сорок лет работы - но вы уже теперь уверены, что докажете происхождение всех слов от слова "рука". Это - объективность?Нержин громко расхохотался над Рубиным, очень довольный. Рубин рассмеялся тоже - как было сердиться на этого чистейшего человека!Кондрашев не касался политики, но Нержин поспешил ее коснуться:- Еще один шаг, Ипполит Михалыч! Умоляю вас - еще один шаг! А - Маркс? Я уверен, что он еще не начинал никаких экономических анализов, еще не собрал никаких статистических таблиц, а уже знал, что при капитализме рабочий класс есть абсолютно нищающий, и самая лучшая часть человечества и, значит, ему принадлежит будущее. Руку на сердце, Левка, скажешь - не так?- Дитя мое, - вздохнул Рубин. - Если б нельзя было заранее предвидеть результат...- Ипполит Михалыч! И на этом они строят свой прогресс! Как я ненавижу это бессмысленное слово "прогресс"!- А вот в искусстве - никакого "прогресса" нет! И быть не может!- В самом деле! В самом деле, вот здорово! - обрадовался Нержин. - Был в семнадцатом веке Рембрандт - и сегодня Рембрандт, пойди перепрыгни! А техника семнадцатого века? Она нам сейчас дикарская. Или какие были технические новинки в семидесятых годах прошлого века? Для нас это детская забава. Но в те же годы написана "Анна Каренина". И что ты мне можешь предложить выше?- Позвольте, позвольте, магистр, - уцепился Рубин.- Так по пущей-то мере в инженерии вы нам прогресс оставляете? Не бессмысленный?[48]- Паразит! - рассмеялся Глеб. - Это подножка называется.- Ваш аргумент, Глеб Викентьич, - вмешался Абрамсон, - можно вывернуть и иначе. Это означает, что ученые и инженеры все эти века делали большие дела - и вот продвинулись. А снобы искусства, видимо, паясничали. А прихлебатели...- Продавались! - воскликнул Сологдин почему-то с радостью.И такие полюсы, как они с Абрамсоном, поддавались объединению одной мыслью!- Браво, браво! - кричал и Прянчиков. - Парниши! Пижоны! Я ж это самое вам вчера говорил в Акустической! - (Он говорил вчера о преимуществах джаза, но сейчас ему показалось, что Абрамсон выражает именно его мысли.) - Я, кажется, вас помирю! - лукаво усмехнулся Потапов. - За это столетие был один исторически достоверный случай, когда некий инженер-электрик и некий математик, больно ощущая прорыв в отечественной беллетристике, сочинили вдвоем художественную новеллу. Увы, она осталась незаписанной - у них не было карандаша.- Андреич! - вскричал Нержин. - И вы могли бы ее воссоздать?- Да понатужась, с вашей помощью. Ведь это был в моей жизни единственный опус. Можно бы и запомнить.- Занятно, занятно, господа! - оживился и удобнее уселся Сологдин. Очень он любил в тюрьме вот такие придумки.- Но вы ж понимаете, как учит нас Лев Григорьич, никакое художественное произведение нельзя понять, не зная истории его создания и {социального заказа}.- Вы делаете успехи, Андреич.