- Ив этом - благодетельность дон-жуанизма! - приветственно, элегантно поднял руку Сологдин.- А женщины стремятся к качеству, если хотите! - потряс длинным пальцем Кондрашев. - Их измена есть поиск качества! - и так улучшается потомство!- Не вините меня, друзья, - оправдывался Нержин, - ведь когда я рос, над нашими головами трепыхались кумачи с золотыми надписями Равенство! С тех пор, конечно...- Вот еще это равенство! - буркнул Сологдин.- А чем вам не угодило равенство? - напрягся Абрамсон.- Да потому что нет его во всей живой природе! Ничто и никто не рождается равными, придумали эти дураки... {всезнайки. -} (Надо было догадаться: энциклопедисты.) - Они ж о наследственности понятия не имели! Люди рождаются с духовным - неравенством, волевым [41] неравенством, способностей - неравенством...- Имущественным - неравенством, сословным - неравенством, - в тон ему толкал Абрамсон.- А где вы видели имущественное равенство? А где вы его создали? - уже раскалялся Сологдин. - Никогда его и не будет! Оно достижимо только для нищих и для святых!- С тех пор, конечно, - настаивал Нержин, преграждая огонь спора, жизнь достаточно била дурня по голове, но тогда казалось: если равны нации, равны люди, то ведь и женщина с мужчиной - во всем?- Вас никто не винит! - метнул словами и глазами Кондрашев. - Не спешите сдаваться!- Этот бред тебе можно простить только за твой юный возраст, присудил Сологдин. (Он был на шесть лет старше.) - Теоретически Глебка прав, - стесненно сказал Рубин. - Я тоже готов сломать сто тысяч копий за равенство мужчины и женщины. Но обнять свою жену после того, как ее обнимал другой? - бр-р! биологически не могу!- Да господа, просто смешно обсуждать! - выкрикнул Прянчиков, но ему, как всегда, не дали договорить.- Лев Григорьич, есть простой выход, - твердо возразил Потапов. - Не обнимайте вы сами никого, кроме вашей жены!- Ну, знаете... - беспомощно развел Рубин руками, топя широкую улыбку в пиратской бороде.Шумно открылась дверь, кто-то вошел. Потапов и Абрамсон оглянулись. Нет, это был не надзиратель.- А Карфаген должен быть уничтожен? - кивнул Абрамсон на литровую банку.- И чем быстрей, тем лучше. Кому охота сидеть в карцере? Викентьич, разливайте!Нержин разлил остаток, скрупулезно соблюдая равенство объемов.- Ну, на этот раз вы разрешите выпить за именинника? - спросил Абрамсон.- Нет, братцы. Право именинника я использую только, чтобы нарушать традицию. Я... видел сегодня жену. И увидел в ней... всех наших жен, измученных, запуганных, [42] затравленных. Мы терпим потому, что нам деться некуда, - а они? Выпьем - за них, приковавших себя к...- Да! Какой святой подвиг! - воскликнул Кондрашев.Выпили.И немного помолчали.- А снег-то! - заметил Потапов.Все оглянулись. За спиною Нержина, за отуманенными стеклами, не было видно самого снега, но мелькало много черных хлопьев - теней от снежинок, отбрасываемых на тюрьму фонарями и прожекторами зоны.Где-то за завесой этого щедрого снегопада была сейчас и Надя Нержина.- Даже снег нам суждено видеть не белым, а черным!- воскликнул Кондрашев.- За дружбу выпили. За любовь выпили. Бессмертно и хорошо, - похвалил Рубин.- В любви-то я никогда не сомневался. Но, сказать по правде, до фронта и до тюрьмы не верил я в дружбу, особенно такую, когда, знаете... "жизнь свою за други своя". Как-то в обычной жизни - семья есть, а дружбе нет места, а?- Это распространенное мнение, - отозвался Абрамсон. - Вот часто заказывают по радио песню "Среди долины ровныя". А вслушайтесь в ее текст! - гнусное скуление, жалоба мелкой души:
Все други, все приятели До черного лишь дня.
- Возмутительно!! - отпрянул художник. - Как можно один день прожить с такими мыслями? Повеситься надо!- Верно было бы сказать наоборот: только с черного дня и начинаются други.- Кто ж это написал?- Мерзляков.
- И фамильица-то! Левка, кто такой Мерзляков?- Поэт. Лет на двадцать старше Пушкина.- Его биографию ты, конечно, знаешь?- Профессор московского университета. Перевел "Освобожденный Иерусалим".[43]- Скажи, чего Левка не знает? Только высшей математики.- И низшей тоже.- Но обязательно говорит: "вынесем за скобки", "эти недостатки в квадрате", полагая, что минус в квадрате...- Господа! Я должен вам привести пример, что Мерзляков прав! захлебываясь и торопясь, как ребенок за столом у взрослых, вступил Прянчиков. Он ни в чем не был ниже своих собеседников, соображал мгновенно, был остроумен и привлекал открытостью. Но не было в нем мужской выдержки, внешнего достоинства, от этого он выглядел на пятнадцать лет моложе, и с ним обращались как с подростком. - Ведь это же проверено: нас предает именно тот, кто с нами ест из одного котелка! У меня был близкий друг, с которым мы вместе бежали из гитлеровского концлагеря, вместе скрывались от ищеек... Потом я вошел в семью крупного бизнесмена, а его познакомили с одной французской графиней...- Да-а-а? - поразился Сологдин. Графские и княжеские титулы сохраняли для него неотразимое очарование.- Ничего удивительного! Русские пленники женились и на маркизах!- Да-а-а?- А когда генерал-полковник Голиков начал свою мошенническую репатриацию, и я, конечно, не только сам не поехал, но и отговаривал всех наших идиотов, - вдруг встречаю этого моего лучшего друга. И представьте: именно он и предал меня! отдал в руки гебистов!- Какое злодейство! - воскликнул художник.- А дело было так.Почти все уже слышали эту историю Прянчикова. Но Сологдин стал расспрашивать, как это пленники женились на графинях.Рубину было ясно, что веселый симпатичный Валентуля, с которым на шарашке вполне можно было дружить, был в Европе в сорок пятом году фигурой объективно реакционной, и то, что он называл предательством со стороны друга (то есть, что друг помог Прянчикову против силы вернуться на родину), было не предатель[44] ством, а патриотическим долгом.История потянула за собой историю. Потапов вспомнил книжечку, которую вручали каждому репатрианту:"Родина простила - Родина зовет". В ней прямо было напечатано, что есть распоряжение президиума Верховного Совета не подвергать судебным преследованиям даже тех репатриантов, кто служил в немецкой полиции. Книжечки эти, изящно изданные, со многими иллюстрациями, с туманными намеками на какие-то перестройки в колхозной системе и в общественном строе Союза, отбирались потом во время обыска на границе, а самих репатриантов сажали в воронки и отправляли в контрразведку. Потапов своими глазами читал такую книжечку, и хотя сам он вернулся независимо от всякой книжечки, его особенно надсаждало это мелкое гадкое жульничество огромного государства.Абрамсон дремал за неподвижными очками. Так он и знал, что будут эти пустые разговоры. Но ведь как-то надо было всю эту ораву загрести назад.Рубин и Нержин в контрразведках и тюрьмах первого послевоенного года так выварились в потоке пленников, текших из Европы, будто и сами четыре года протаскались в плену, и теперь они мало интересовались репатриантскими рассказами. Тем дружнее на своем конце стола они натолкнули Кондрашева на разговор об искусстве. Вообще-то Рубин считал Кондрашева художником малозначительным, человеком не очень серьезным, утверждения его - слишком внеэкономическими и внеисторическими, но в разговорах с ним, сам того не замечая, черпал живой водицы.Искусство для Кондрашева не было род занятий, или раздел знаний. Искусство было для него - единственный способ жить.