будем думать еще десять минут, пока готовит завтрак. Но ухо уже различает каждый звук недолго тебе осталось отлеживаться: к блаженным звукам добавляются тревожные. Стук дверки о холодильник - специально подвинул, с натугой, холодильник к пустому шкафчику, где она выпивон свой таила, - теперь из-за близости холодильника его дверку не открыть - но уже бьется, пытается. Долгая пауза, мучительное размышление. Нет, не о завтраке она думает! И во дворе уже - бой, бомжи грохочут баками, опрокидывая их, разбрасывают требуху по двору в надежде найти там жемчужные зерна. Блаженство кончилось, надо вставать. Но вставать надо бодро - с любой минуты, в принципе, можно начать новую, счастливую жизнь - все зависит от слова, которым начнешь. Закидываю ноги к подбородку, выпрыгиваю с тахты. "Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!" На кухню иду.
А вот и любимая!
Острый подбородок ее высунулся вперед, крупно дрожит. Ходуном ходят большие пальцы. Глаза ее полны слез, глубокими вздохами она удерживает их. В общем - идиллия.
- Мо-р-нинг! - бодро произношу я.
- ...морнинг, - тихо отвечает она, но смотрит мимо.
Разблюдовка ясна: зачем я испортил ей день, порушив маленькую ее тайну, сделав невозможным открывание заветной дверцы? Что она плохого мне сделала? Да практически ничего - если не считать того, что полностью разрушила наши жизни - и свою, и мою, а теперь добивает нашу, совместную. Сколько это можно терпеть? Но стоит ли начинать с этой темы утро? Тем более - отец уже нетерпеливо полом скрипит, и ему кушать нашу драму на завтрак неинтересно, ему геркулесовую кашу подай! Может, вспомнит хотя бы он, что я из Парижу накануне приехал? Задаст вопрос. А я на него отвечу. И так, слово за слово, и выстроится день? На фиг я, как таежный следопыт Дерсу Узала, с утра к разным подозрительным шорохам прислушиваюсь? Плевать мне на них! Даже демонстративно из кухни в кабинет свой ушел - пусть все само собой катится! Легче надо! Как французские товарищи: "Где ваша жена?" "Ха-ха-ха, она в больнице!" Когда-то я так умел. Даже когда сам в больницу попал, не терялся. "Где ты так загорел?" - все потом удивлялись. "В больнице!" - искренне отвечал. Но никто не верил. В больнице, честно, у большого окна в конце длинного коридора, кое-кого обняв, щурился на солнце. И загорел. Теперь - даже из Парижа бледный вернулся. Тупо сидючи за столом, ждал, когда из кухни любимый возглас услышу:
- Все гэ!
Так раньше радостно докладывала она - "все готово"!.. Тишина. Не удержался, пошел. Тем более и отец своими скрипами в коридоре меня извел. Не может потерпеть?
- Дай намажу! - выдернул из ее дрожащих рук нож. С этими ее дрожаниями завтрак не настанет никогда! Да-а... теперь губы ее стали дрожать. Свои глупые надежды на счастье оставь навсегда! И даже - на элементарный порядок и какой-то покой: кроме корок от сыра, ничего в холодильнике нет. Так она тебя ждала-встречала - хотя денег оставил ей миллион!
Спокойно, улыбайся. Это же твой батя пришел, свесил свой огромный сияющий кумпол через порог - то ли здороваясь с тобой, то ли приглядываясь.
- Сейчас, батя!.. Ну ладно - садись!
Гонять еще по коридорам его, в девяносто два года, как-то нехорошо. Он-то не виноват: честно овдовев, продал свою квартиру, переехал к нам. "Завтрак как трагедия" - тема не его диссертации, он всю свою жизнь селекцией больше увлекался, кормил сперва всю страну, теперь - нас. Поэтому и не будем отвлекать в сторону его с капитальной дороги в мелкие тупики. Поставил кашу перед ним, к жене повернулся.
- Да у тебя же газ опять не горит! - не удержался, рявкнул на нее. И тут же исправился: - Вот спички проклятые! Кто выпускает их только? А-а! Хабаровская фабрика! Ну, тогда все ясно - пока едут, обсыпятся! - весело шлепнул ее по спине, она робко улыбнулась: "Спасибо".
Может, вылезем? Но тут батя вступил. Аккуратно кашу доел, отодвинул плошку, губы утер.
- Хоть и не хочется поднимать эту тему...
Ну так и не поднимай!
- ...но все же придется!
Зачем? Раз я уже вернулся и пытаюсь как-то раз наладить жизнь - зачем делать заявления, тем более если не хочется?.. Назло?
- ...должен сделать заявление! - упрямо повторил.
Ясно - уже из чистого упрямства, чтобы продемонстрировать, что он еще кремень, а мы все - тряпочки рваные, не годимся никуда.
- За все время твоего отсутствия...
Чайник поставил перед ним! Пей, отец, чай и не круши нашу зыбкую платформу!.. Помолчал, потрогал ладонью чайник, удовлетворенно кивнул, однако продолжил:
- ...за все время твоего отсутствия... она ни разу не давала мне есть!
Гордо выпрямился: мне рот не заткнешь! Нонна стояла у раковины, ложка в ее руке колотилась о чашку... Договорил-таки!
- Ну зачем, отец, сейчас-то вспоминать?
- Я только констатирую факт! - проскрипел упрямо.
"Не все факты обязательно констатировать!" - неоднократно ему говорил. Но... в девяносто два я тоже, наверное, буду за своим питанием так же следить.
Ну что? А я-то мечтал поделиться парижскими впечатлениями! Никто и не вспомнил о них. Губы Нонны тряслись.
- Я что... ни разу не кормила тебя?
- Нет! - Он вскинул подбородок.
Мне, может, уйти? Мне кажется, они мало интересуются мной, тем, что я сейчас ощущаю. Ощущаю себя булыжником, который они швыряют друг в друга.
- Ни разу? - Она яростно сощурилась.
- Ни разу! - Отец даже топнул ногой. - И ты, Валерий, учти: если ты опять уедешь - я не останусь здесь!
- И уходи! - Нонна швырнула в гулкую раковину ложку, ушла. Батя, что интересно, спокойно налил себе чаю. Порой, даже в минуту отчаяния, восхищаюсь им.
- Сахару дай, - приказал мне сурово, указав пальцем на сахарницу.
Протянул ему ее.
- Спасибо.- Батя кивнул.
Отец, шумно прихлебывая, пьет чай. Нонна, наверное, плачет.
Так начался трудовой день.
Глава 3
Отец прошел мимо меня с длинной оглушительной трелью в портках: поел, стало быть, все-таки хорошо, одобрил появление сына в своеобразной манере тут, стало быть, можно быть спокойным.
Займемся инвентаризацией. Парижские сыры. Эйфелева башня в натуральную величину. Сейчас это явно не прозвучит: у бати вызовет осуждение (бросил отца), у Нонны, наверное, ярость: "Хватит врать, ни в каком Париже ты не был!" Спрятать все это? Но обидно как-то. Все-таки в Париже я был и блестящий доклад, говорят, произнес, на стыке этики с экономикой... Лишь здесь я не нужен никому. Положим в кладовку - до лучших времен. Которые вряд ли наступят. Со скрипом дверь в кладовку открыл. Когда-то я просыпался, аж в глубокой ночи, от этого скрипа. Одно время свой выпивон она в кладовке скрывала, справедливо полагая, что в этом хаосе какая-то сотня бутылок ее останется незамеченной, но потом они стали падать на голову, как только дверь открывал. Из-за избытка тары пункт этот пришлось закрыть. Теперь я свое тута спрячу - она сюда не сунется, здесь она уже была. Со слезами дары свои прятал! Обрадовать хотел, но, чувствую, кроме обид и оскорблений, ничего не буду иметь. Пусть Лев Толстой за ними присматривает - белеет тут его бюст. Друзья как-то в шутку приволокли, какое-то время честно я на рабочем столе его держал, но яростное его выражение достало меня: работаем как можем, нечего так глядеть! Сослал его в кладовку, хотя и уважаю; вот сейчас исполняю низкий поклон. Пожалуй, спрячу даже все в него (внутри у него полость) - доверяю ему самое мое ценное на сегодняшний день! И прикрыл бережно дверку.
И вздрогнул воровато: Нонна, улыбаясь, из комнаты шла! Как ни в чем не бывало, будто трагический завтрак приснился мне. За это я ее и люблю: зла не помнит. Особенно - своего.
- Ну что, Веча, кормить мне тебя? - ласково спросила.