Я вспоминаю - Жорж Сименон 11 стр.

Керосиновая лампа горит, матовый абажур сияет, как полная луна.

Я засыпаю в соседней комнате, в своей детской кроватке. Сквозь полуоткрытую дверь слышно, как хру­стит под ножом картошка, которую мама чистит на завт­рашний суп, как стучат картофелины, падая одна за дру­гой в ведерко с водою.

— Не забудь вырезать мне продолжение романа.

Единственная проникающая к нам в дом литерату­ра — это романы с продолжением, вырезанные из газет: сшитые суровой ниткой, быстро желтеющие, они напол­няют ящик пресным запахом старой бумаги.

Иногда доносится шепот, обрывки фраз, но они все дальше, а потом я засыпаю, и для меня сразу же насту­пает завтра.

Анриетта — последний ребенок в семье, где детей было тринадцать, и родилась она по недоразумению — родители вовсе ее не хотели: сестры ее были уже боль­шие, старшие даже замужем, и у них самих были дети. Не потому ли Анриетта такая чувствительная, так отзыв­чива ко всякому горю, всякой беде?

Дезире представляет себе жизнь в виде прямой ли­нии. Покинув улицу Пюи-ан-Сок и перебравшись через Арочный мост, он сделал небольшой крюк, но скоро вер­нулся на ту сторону Мааса. Конечно, учился он больше, чем родня. Но он остался одним из них — просто стал у них первым. И не все ли равно, что брат Люсьен — сто­ляр, Артюр — шляпный мастер, а Селина замужем за наладчиком станков.

А вот Анриетта от этого страдает: недаром она в пять лет узнала, что такое бедность, жила вместе с мамой на пятьдесят франков в месяц и мама ставила на огонь кастрюли с водой, притворяясь, что готовит обильный обед; недаром в шестнадцать Анриетта убедила всех, что ей девятнадцать; недаром, впервые сделав высокую при­ческу, явилась к господину Бернгейму и была принята продавщицей в магазин «Новинка».

Когда они поженились, Дезире в тот же вечер вручил ей сто пятьдесят франков на месяц. Она принялась изо­щряться в стряпне.

Сто пятьдесят франков она положила в супницу на буфете. У маленьких людей супница часто служит сей­фом, и это естественно: супницы очень хрупки, особенно ручки и шишечка в форме желудя на крышке. Если пользоваться таким сооружением по назначению, то суп­ниц не напасешься.

И вот за первый месяц, представляешь себе, сыниш­ка... Кстати, «сынишка» — самое ласковое слово, которое позволял себе мой отец. Так вот, за первый месяц... Представь себе, что в этом месяце, первом месяце ее за­мужества, числа двадцатого, если не раньше, моя мать, промучавшись целый вечер, с заплаканными глазами призналась Дезире, что от ста пятидесяти франков ниче­го больше не осталось.

Она никогда этого не забывала. С тех пор у нее уже не случалось подобных катастроф; она принялась счи­тать, день за днем, каждое су, каждый сантим, потому что в те времена сантим тоже кое-что значил.

А сколько еще хлопот у двадцатилетней молодой ма­мы, живущей на третьем этаже в доме на улице Пастера! Я принимаю ванны. По утрам мне готовят ванну с мор­ской солью для укрепления мускулов. А угольщик и зе­ленщик выбрали именно этот час, чтобы дудеть под окна­ми в свои дудки.

Можно завести в подвале запас угля. Но во-первых, для этого нужен подвал, а хозяин предпочитает поль­зоваться обоими подвалами в доме сам. Во-вторых, тогда надо покупать сразу целую тележку угля, то есть выло­жить одним махом изрядную сумму.

Ванночка с соленой водой, в которой я сижу, стоит прямо на полу. А вдруг я воспользуюсь этим и набедо­курю? Анриетта спускается бегом. Соседки выстроились в очередь каждая со своим ведром. И Анриетта в страхе возводит глаза к небу, точно с минуты на минуту ждет катастрофы.

Нужно сходить на угол к мяснику. Я тяжелый. Я уже немножко умею ходить, но иду медленно. А если в ма­газине, набитом покупателями, отпустить меня хоть на минутку, то вдруг я доберусь до ножей?

Что знает обо всем этом мой отец? Он ведь, пожалуй, считает, что таков удел женщин: разве его собственная мать не вырастила тринадцать детей одна, без прислуги?

К его возвращению стол накрыт, обед томится на пли­те, в доме прибрано, а на маме чистый передник.

В определенное время, ни раньше ни позже, он вер­нется в контору. У него один мир, одна дорога.

А мы с мамой проводим долгие часы вдвоем в двух комнатах на улице Пастера — я на полу, она в хлопотах по хозяйству, — и для нее вне этих стен столько недо­сягаемых миров, сколько кварталов в городе, сколько родственников в семье, сколько братьев и сестер у Дези-ре и у нее, главное — у нее.

Она не видится больше со своей сестрой Мартой, ко­торая замужем за богатым бакалейщиком Вермейреном. Анриетта была у них нянькой при детях, а теперь Марта не может простить сестре, что та вышла замуж за скром­ного служащего с того берега Мааса. Вермейрен зани­мается крупной коммерцией: у него телеги, лошади, кла­довщики и склады, где полным-полно товаров в ящиках, мешках, бочках, прямо в грудах.

Другая сестра, Анна, старшая из дочерей Брюля, жи­вет в квартале Сен-Леонар, напротив порта, набитого баржами, на берегу канала, ведущего прямиком в Гол­ландию. Она замужем за старым Люнелем, корзинщи­ком. У Анны лавочка, где торгуют товарами для моря­ков. В углу, возле кассы, — стойка. Дочки у Анны берут урокиигрынарояле.Сынбудет учитьсянадоктора.

Альбер, живущий в Хасселте, уже считается в своих краях воротилой: он из первых в торговле лесом и хле­бом, каждый понедельник наведывается на биржу.

Куда пойти Анриетте? Остальные братья вообще стерлись из памяти — их вытеснили старшие; она с тру­дом припоминает, как их зовут, сколько им лет. У нее нет даже их фотографий.

Остается Фелиси, она всего на десять лет старше Ан-риетты и тоже была продавщицей. Фелиси вышла замуж за хозяина кафе «У рынка», и он запрещает ей видеться с родней. Анриетта гуляет, выгуливает меня, катит коляс­ку по улицам: доктор говорит, что детям необходим све­жий воздух.

Дезире нечувствителен к подобным тонкостям.

Он говорит:

— Твоя семья... Моя семья...

По мнению Дезире, его семья — истинные льежцы, с того берега Мааса, с улицы Пюи-ан-Сок, а ремесленники они или служащие — это уж не столь важно.

И не так уж важно, есть у тебя лоджия или нет, жи­вешь ли ты в собственном доме или снимаешь квартиру.

Люди отличаются друг от друга, по его мнению, толь­ко тем, что одни из них хозяева, как господин Майер, а другие — служащие, как он сам.

Все остальное — мелочи.

Лишь бы поесть вдоволь и вовремя, а потом посидеть без пиджака и спокойно почитать газету.

Они любят друг друга и счастливы. Но Дезире созна­ет свое счастье и умеет его смаковать, как смакует по вечерам свою трубку, куря ее крошечными затяжками. А его жена не знает, что это и есть счастье.

Она страдает по привычке, страдать — ее призвание. Боится допустить какую-нибудь оплошность. Заранее пе­реживает: вдруг подгорит горошек, вдруг она не доложи­ла в него сахару, вдруг в углу комнаты осталась пыль. Она переживает, ведя меня в аптеку взвешиваться: что она скажет мужу, если вдруг выяснится, что я на не­сколько граммов похудел или хотя бы не прибавил в весе?

Она принаряжает меня и, поскольку отец в конторе и дома ее никто не ждет, ведет меня через Арочный мост в «Новинку».

Здесь она тоже страдала в свое время. Страдания были,во-первых,физические.УслабенькойАнриетты после нескольких часов стояния на ногах начинало ло­мить поясницу. Правду сказать, поясница у нее и теперь болит по вечерам, оттого что она носит меня на руках, стирает, таскает воду и ведра с углем. Это недуг небо­гатых женщин, небогатых мамаш.

Все бы не беда, если бы покупатели входили в поло­жение. Но вот госпожа Майер, например, — она каждый день является в магазин, присаживается во всех отделах по очереди, заставляет переворошить весь товар, смот­рит в лорнет, критикует, ничего не покупает, а потом еще зовет заведующего отделом, чтобы нажаловаться на про­давщицу.