- После Никарагуа? - усмехнувшись, спрашивает тот и достает из стола бутылку марочного коньяка. - Вас сколько туда послали?
- Девяносто семь, - чеканит майор.
- А вернулось?
- Тридцать шесть.
Генерал тяжелым взглядом смотрит на чашку черного кофе и внезапно резко отодвигает ее дрогнувшей рукой, так, что кофе выплескивается через край и растекается на полированной поверхности стола небольшой темной лужицей. Генерал смотрит на разлившийся кофе и хрипло выдавливает из себя:
- Скольких ребят там положили - и что?.. Все впустую!.. И впрямь этот кофе на крови!
Тревожная, гнетущая тишина повисает в кабинете. Каждый думает о своем. Внезапно генерал передергивает плечами, будто пробуждаясь после сна, и, откашлявшись, тянет руку к бутылке. Разлив коньяк, он решительно отрывает от стола свою наполненную всклень рюмку:
- Давай помянем всех, что ли...
- Нет, товарищ генерал! Вот вернусь с задания - тогда... Тогда уж всех сразу...
Генерал хмуро кивает и, опрокинув в рот рюмку, резко и отрывисто чеканит:
- В общем, так... Приказываю: американца взять живым, и только живым! Не считаясь с потерями... И вот еще что: лишних вопросов ему не задавать!..
- Разрешите приступить к выполнению задания? - вытягивается майор по стойке "смирно".
- Приступай! Сценарий операции в оперативном отделе. Толку от него, скорее всего, будет немного, но там старались... И еще... Поаккуратней там с этим Савеловым, а то, понимаешь, потом не отмоешься... Но главное - на пакистанскую сторону и щепки не должно перелететь! Сам знаешь - Женевские переговоры... Там, если что случится, такое раздуют, что головы на всех уровнях полетят.
- Я не бог. Но то, что от нас зависит, сделаем, товарищ генерал!..
- Не бог!.. - усмехается генерал. - Ты бог, Сармат! Бог войны! Иди, иди и не забывай, о чем мы тут с тобой говорили!..
- Есть! - говорит Сарматов и, повернувшись через левое плечо, почти армейским шагом покидает кабинет.
Восточный Афганистан
7 мая 1988 г.
Барражирующий над угрюмыми хребтами вертолет кажется крошечной точкой, комариком в беспредельном, полыхающем кровавыми закатными сполохами азиатском небе. Затянутые туманом ущелья, снежные вершины и горные разломы уходят под брюхо вертушки, а им на смену выплывают бирюзовые квадраты посевов, со всех сторон обступающие низкие глинобитные кишлаки, светлые полоски арыков и красные полотнища цветущего мака.
Круглолицый синеглазый летчик показывает на них и кричит второму пилоту:
- А мака-то, мака сколько!.. Видать, на опиум сеют!
- Азия!.. Гиблый край! - кричит тот в ответ. - Отсюда "дурь" по всему миру расходится.
- А ты ее пробовал?
- Кого?
- Да не кого, а чего! "Дурь".
- Как-то с ребятами в училище, ради интереса, приходилось.
- И как она?
- Наутро голова тяжелая, хуже, чем с бодуна...
Синеглазый пилот смеется - улыбка делает его лицо совсем юным - и напевает во все горло:
- ...Ну а у нас на родине, в Рязани, вишневый сад расцвел, как белый дым...
В пилотскую кабину протискивается Сарматов. Он в камуфляжной форме, с парашютной укладкой-рюкзаком за плечами. Пилот перехватывает его взгляд и, показывая на часы, кричит:
- Порядок, пехота, идем по графику!
Сарматов наклоняется к самому его уху и спрашивает:
- Капитан, что делают летуны, когда вертушка в штопор входит?
- Отрывают себе яйца.
- Зачем?
- Больше не пригодятся! - смеясь, отвечает синеглазый.
Сарматов властно притягивает к себе его голову и кричит в ухо:
- Чтобы они при тебе остались, капитан, если десятого в семь по нулям нас с воздуха на точке рандеву не увидишь... к скалам поближе - и рви когти, сечешь?..
- Ты чего, майор? - растерянно переспрашивает синеглазый.
- Я-то ничего, а вот пакистанские "фантомы" - это уже кое-что. Понял, Рязань косопузая?..
- А как же вы?..
- Мы-то?..
А нам у соседа грушу обтрясти, как два пальца об асфальт! смеется Сарматов и, хлопнув пилота по спине, уходит обратно в салон.
В салоне двенадцать дюжих мужчин. Все они одеты в такую же камуфляжную форму, что и Сармат; у тех, что бодрствуют, усталые глаза, в которых и тревога, и решительность бывалых воинов. А четверо, прислонившись спинами друг к другу, безмятежно спят, сидя на полу: гигант с детскими припухлыми губами и густой черной шевелюрой - старший лейтенант Алан Хаутов; цыганского, разбойного обличья, только серьги в ухе не хватает, - капитан Бурлаков, для товарищей просто Ваня Бурлак; с оспяной рябью на скуластом лице и мощной бычьей шее - подрывник, лейтенант Сашка Силин по прозвищу Громыхала. Он шевелит во сне губами, будто читает невидимую книгу, вздрагивает, время от времени открывает глаза, но тут же погружается в забытье. Сарматов переводит взгляд с него на разбросавшего длинные ноги мужественного красавца, лейтенанта Шальнова, потом на спину сидящего у блистера капитана Савелова. Почувствовав взгляд, Савелов поворачивается, поднимает на Сарматова въедливые серые глаза и садится перед ним на корточки.
- Игорь, мне передали, что ты не в восторге от моего назначения в группу... Может, настало время расставить все точки над i и определиться в наших отношениях? - говорит он и добавляет: - Сам понимаешь, дело нам предстоит непустяшное и разлад в группе только добавит новых проблем.
- Наши отношения определены уставом и служебными инструкциями, капитан, - пожимает плечами Сарматов и отворачивается от его ждущих глаз.
На красивое, точно скопированное с античных монет лицо Савелова ложится тень.
- Зря ты так, Игорь, - огорченно говорит он.
Сарматов показывает на часы.
- Пилить еще час и семь минут - советую этот час спать. Поставить крест на всей прошлой жизни и спать! А наши с тобой отношения определит... бой. Теперь он для нас и генеральный прокурор, и верховный судья...
Савелов хмуро кивает и возвращается к блистеру, где, устроившись поудобнее, пытается заснуть. Сарматов приваливается к вибрирующему борту и тоже закрывает глаза.
Только не спится бравому майору. И не о будущей операции думает он. Все мысли Сармата в прошлом. Так всегда, перед предстоящей акцией сознание как бы намеренно переносит его в то спокойное время, когда еще не было никаких особых резонов опасаться за свою жизнь. Быть может, это срабатывает система самосохранения организма. Человеческая психика защищается от внешних раздражителей, способных не просто подорвать, а полностью исковеркать ее. Поэтому вместо картин грядущих сражений видит майор Сарматов алеющие в степи нежные венчики лазориков...
Средний Дон
12 мая 1959 г.
Пелена утреннего розового тумана укрывает прибрежные левады и заречные плавни. С крутояри кажется, что река наполнена не весенней мутной водой, а парным, пенным, дымящимся молоком. Масляно переливаются в нем солнечные блики, расплываются дробящимися кругами, когда пудовый сазанище или какой-нибудь чебак выпрыгивает на поверхность, чтобы миг один глотнуть настоянного на емшан-траве горького воздуха и снова уйти в темную глубину.
Не потерявший былой силы и стати громадный старик с седыми усами и гривой белых как снег волос трогает черенком нагайки пацаненка, застывшего с открытым ртом от созерцания земной красоты, от чувства сопричастности к этому огромному, прекрасному миру, в котором ему суждено было родиться и жить. Старик прячет в усах улыбку:
- Полюбовался Доном Ивановичем, и будя, бала! А то всех коней разберут, а тебе лошадь достанется.
- Деда, а чем конь отличается от лошади? - спрашивает вихрастый мальчуган, поспевая бегом за широким дедовским шагом.
- Брюхом! - отвечает старик, направляясь к стоящей на горе конюшне.