Перед конюшней, в загоне, с десяток заморенных, вислобрюхих лошадей тянется к подошедшим мосластыми мордами, на которых светятся скорбным светом всепонимающие миндалины глаз. Сморкнувшись, старик отворачивается от них и сердито спрашивает у корявого, заросшего щетиной мужика, от которого так разит перегаром, что, кажется, даже мошкара падает вокруг замертво:
- Почто животину заморили - ни в стремя, ни в беремя теперича ее?!
- Дык в колхозе-то ни фуража, ни сена, в зиму-то лишь солома ржавая! отвечает тот, часто моргая мутными глазами.
- Брешешь, чудь белоглазая! - подает голос невесть откуда взявшийся коренастый старик в длинной вытертой кавалерийской шинели. И, обращаясь к деду, сообщает: - Пропили они с бригадиром да ветеринаром и фураж и сено...
- Не пойман - не вор! - взвивается корявый.
- Вор! - гневно кричит в ответ старик и вновь поворачивается к деду. В казачье время за такое сверкали бы на майдане голыми задницами...
- Дык время ноне не ваше - не казачье, а наше - народное! Накось выкуси! - кричит корявый и сует впереди себя грязный волосатый кулак.
- Цыц, возгря кобылья! - гаркает на него старик в шинели и для острастки замахивается нагайкой. - Понавезли вас!..
Мужик на глазах теряет всю свою смелость и с явной поспешностью скрывается в темноте конюшни, а старик в длинной шинели внимательно всматривается в лицо деда.
- Никак Платон Григорьевич? - наконец, после длительного молчания, недоверчиво спрашивает он.
- Здорово ночевали, э... Кондрат Евграфович! - несколько ошеломленно отвечает дед, протягивая ему ладонь. - Не гадал встренуться, паря. Думал, сгинул ты в колымских краях.
- Летось ослобонили по отсутствию состава преступления.
- Гляди-ка! А за то, что, почитай, вся жизнь псу под хвост, спрос с кого?
- Расказачивание... мол, перегиб и все такое. Сталин, мол, виноват - с него и спрос, - невесело усмехнувшись, отвечает старый дедов знакомец.
- Да-а, лемехом прошлась по нам, казакам, Россия!.. - вздыхает дед.
- Чего там гутарить! Она для своих-то, русских, хуже мачехи, а уж для нас-то, казаков! За тридцать лет насмотрелся я на нее... Хучь спереди, хучь сзади - одно дерьмо! - неприязненно передернув плечами, говорит старик.
Старые знакомые садятся на грубую, сколоченную из неровных, подгнивших досок лавку перед конюшней, заворачивают самокрутки и продолжают свой невеселый, стариковский разговор. Мальчонка пристраивается рядом с дедом и жадно ловит каждое слово.
- А я, как сейчас помню, Платон Григорьевич, тебя и батяню мово, Евграфа Кондратича, царство ему небесное, в погонах есаульских золотых, при всех "Егориях", - говорит старик в шинели и наклоняется к деду ближе. Сказывал один в ссылке, что это ты достал шашкой комиссара, который батяню твово в распыл пустил...
- Чего гутарить о том, что было? - произносит дед и, глядя куда-то в задонские дали, со вздохом добавляет: - То все быльем-ковылем поросло, паря....
- И то верно! - соглашается Кондрат Евграфович и меняет тему разговора. - А сыны твои где? Прохор, Андрей, погодок мой, Степа?.. По белу свету, чай, разлетелись?
- Разлетелись! - кивает дед. - В сорок первом, в октябре месяце, когда германец к Москве вышел, под городом Яхромой сгуртовались казаки и по своей печали прорвали фронт и ушли гулять по немецким тылам. Добре погуляли! Аж до Гжатска, почитай, дошли...
Как говорится, гостей напоили допьяна и сами на сырой земле спать улеглись. Не вернулись мои сыновья с того гульбища. Все трое не вернулись. И могилы их не найти, лишь память осталась.
- Бона оно! - вырывается у Кондрата Евграфовича, и, заглянув в лицо старика, он спрашивает с надеждой: - А поскребыш твой?.. Я ему еще в крестные отцы был записан.
Платон Григорьевич прижимает к плечу пацаненка, хмуро произносит:
- Гвардии майор Алексей Платонович Сарматов пал геройской смертью под корейским городом Пусаном семь лет назад. - Он кивает на пацаненка. - Этот хлопец, стало быть, Сарматов Игорь Алексеевич. Мы с ним вдвоем казакуем, а мамка его, как Лексея не стало, по белу свету долю-неволю шукает...
- Эх, жизнь моя! - нараспев восклицает Кондрат Евграфович. - Лучше бы ты, Платон Григорьевич, не завертал сюды!..
- Не можно было!.. - говорит тот и подталкивает пацаненка. - Пора птенца на крыло ставить. Да смекаю, товарищи под корень вывели табуны наши сарматовские. А какие чистокровки-дончаки были!
- Помню, Платон Григорьевич! В императорский конвой шли без выбраковки.
Дед оглядывает ветхую конюшню, обложивший ее высокий бурьян и произносит с печалью в голосе:
- Н-да, все прахом пошло!..
Кондрат Евграфович, бросив на него взгляд, говорит нерешительно:
- Председательский жеребец по всем статьям вроде бы сарматовских кровей, тольки к нему не подступиться - не конь, а зверюга лютая.
- Кажи жеребца, Кондрат! - вскидывается дед. - Я нашу породу и по духу отличу.
Старик уходит в конюшню, и скоро из нее несется раскатистое ржание. Дед весь напрягается, вслушиваясь.
Темно-гнедой дончак с соломенным, до земли, хвостом и соломенной же гривой выносится из конюшни и, стремясь вырвать чомбур из рук Кондрата Евграфовича, взвивается в свечку.
- Платон Григорьевич, перехватывай - не сдержать мне его! - кричит старик, что есть силы пытаясь удержать коня на месте.
Дед бросается к шарахнувшемуся жеребцу и хватает его под узду.
- Чертушка белогривый! - говорит он, глядя на коня загоревшимися глазами. - Выжил, сокол ты мой ясный! Покажись, покажись, Чертушка! Блазнится мне, что твои дед и прадед носили меня по войнам-раздорам... По японской, по германской и по проклятой - гражданской... Последний кусок хлеба и глоток воды мы с ними пополам делили, вместе горе мыкали!..
Чертушка храпит, раздувая ноздри, косит бешеным глазом и в ярости роет копытом землю.
- Не связывайся с ним, Платон Григорьевич! - кричит старик в шинели. Зашибет, зверюга необъезженная!
Но дед словно и не слышит его крика. Он треплет коня по крутой шее, перебирает узловатыми пальцами его соломенную гриву и разговаривает с конем на каком-то непонятном языке, древнем и певучем. Этот язык понимает любой степной конь. И, прислушиваясь к словам, Чертушка склоняет к седой голове старика свою гордую голову, выказывая полное смирение. А старик приникает к его груди лицом и никак не может надышаться конским запахом, который для природного казака слаще всех запахов на свете.
- Эхма! - восклицает изумленный Кондрат Евграфович. - Тольки встренулись, а друг к дружке!.. Выходит, кровь - она память имеет!.. Али приколдовал ты его чем? А?
- Чавой-то старый хрен со скотиной, как с бабой, в обнимку? спрашивает колченогий мужик, высунувшийся из дверей конюшни. Он, икая, трясет отечным лицом, будто отгоняя тяжкое похмелье, и говорит зло, с какой-то затаенной, давнишней обидой: - Не-е, казаков пока всех под корень не сведешь, дурь из них не вышибешь! Скотине безрогой почтение, как прынцу какому!..
Кондрат Евграфович обжигает колченогого взглядом, и тот пятится в глубь конюшни, от греха подальше.
- Ты че, старый?! Че, че, че ты?.. - запинаясь, тараторит он и от того выглядит еще более убогим и никчемным.
- Сгинь с глаз, вша исподняя! Сгинь!!! - люто выдыхает старик и ударом нагайки, как косой, срезает куст прошлогоднего бурьяна.
- Контра недорезанная! - злобно огрызается уже из темноты конюшни колченогий.
Старик заходит внутрь конюшни, оттуда доносится невообразимый мат.
Через несколько секунд он появляется вновь, неся седло и сбрую, которые и отдает Платону Григорьевичу.