Если женщина и спала прошлой ночью, то по ней этого не скажешь. Полное отсутствие косметики лишь подчеркивало бледность ее лица и темные круги под глазами. Но, несмотря на изможденный вид, в ее облике сквозила необыкновенная красота. Подобные скулы – залог того, что черты долго не обрюзгнут, а линия носа столь совершенна, что люди еще много лет будут оборачиваться, чтобы еще раз взглянуть на этот безупречный профиль.
– Я комиссар Брунетти. Мы уже беседовали вчера вечером.
– Да, я помню, – ответила она. – Пойдемте.
Она повела его по коридору в просторный кабинет. В углу был камин, где догорал огонь. Перед камином располагались два кресла, разделенные столиком. Указав ему на одно из кресел, она села в другое. На столике в переполненной пепельнице дотлевала сигарета. В широком окне за спиной женщины теснились плоские крыши цвета охры. По стенам висели картины из тех, что его дети именовали «натуралкой».
– Не желаете выпить, DottoreБрунетти? Или, может быть, чаю? – Казалось, женщина механически повторяет фразы из учебника итальянского языка, но примечательно, что к нему она обратилась как положено.
– Прошу вас, синьора, не беспокойтесь, – ответил он со всей учтивостью.
– Два ваших полицейских уже были сегодня утром здесь. И унесли некоторые вещи. – Было заметно, что ее знания итальянского недостаточно, чтобы правильно назвать эти вещи.
– Может быть, лучше нам продолжить разговор по‑английски? – спросил он уже на этом языке.
– О да! – Она впервые улыбнулась – легкий намек на истинные масштабы ее красоты. – Так мне будет гораздо проще. – Ее сведенные горем черты словно смягчились. Даже телу ее, казалось, стало легче оттого, что языковой барьер устранен. – Я бывала тут всего несколько раз, в Венеции – и мне страшно неловко, что я так плохо знаю итальянский.
В иных обстоятельствах он бы стал горячо отрицать это, всячески нахваливая ее способности к языкам. Но на сей раз он сказал только:
– Понимаю, синьора, как это для вас тяжело, и хотел бы выразить свои соболезнования вам и вашей семье, – Ну почему слова, которыми мы отвечаем на чью‑то смерть, всегда так неуместны, так вопиюще фальшивы? – Это был великий музыкант, и мировое искусство понесло невосполнимую утрату. Но не сомневаюсь, ваша потеря несоизмеримо огромней. – А это прозвучало выспренне и искусственно, но лучше он выразиться не сумел.
Возле пепельницы громоздилась стопка телеграмм – некоторые вскрыты, некоторые нет. Стало быть, синьоре приходится слушать подобное с самого утра, – однако она и виду не подала, «спасибо» – и все. Сунула руку в карман джемпера, достала пачку сигарет и уже вытащив одну и, поднеся к губам, заметила другую, все еще дымящуюся в пепельнице. Отбросив в сторону и пачку, и новую сигарету, она взяла ту, что лежала в пепельнице, – глубоко затянулась, задержав дыхание, и с видимым отвращением выдохнула.
– Да, миру музыки будет его не хватать, – проговорила она и, прежде чем он успел заметить странность этой фразы, добавила: – И нам тоже. – Хотя на сигарете успел нагореть какой‑то миллиметр пепла, она щелчком стряхнула его в пепельницу, затем подалась вперед и принялась вращательным движением счищать пепел с краев, словно затачивая в точилке карандаш.
Он нащупал в кармане записную книжку, достал и раскрыл на странице, где набросал для себя списочек книг, которые собирался прочесть. Еще вчера вечером он отметил, что красота этой женщины почти совершенна, а под определенным углом и при должном освещении исчезает и последнее «почти». И сквозь пелену усталости, затуманившей ее лицо, эта красота сквозила со всей очевидностью, – голубые, широко поставленные глаза и белокурые от природы волосы, которые сегодня просто зачесаны назад и тяжелым узлом закреплены на затылке.
– Вы знаете, чем его убили? – спросила она.
– Я побеседовал утром с судмедэкспертом. Это цианистый калий. Он был в кофе.
– Значит, все произошло быстро. Хоть это хорошо.
– Да, – согласился он. – Почти мгновенно. – Он что‑то черкнул в книжке, затем спросил: – Вы что, знаете этот яд?
Она стрельнула глазами.
– Не больше чем любой другой врач.
Он щелчком перелистнул страницу.
– Судмедэксперт утверждает, его не так просто раздобыть, этот самый цианистый калий, – соврал он. И поскольку на это она не сказала ничего, он спросил снова: – А как вам показался ваш муж вчера вечером, синьора? Не было в его поведении чего‑то странного или особенного?
Она продолжала обтирать сигарету о край пепельницы.
– Нет, по‑моему, он был такой же, как всегда.
– А какой именно, позвольте спросить?
– Немного напряженный, замкнутый. Он предпочитал ни с кем не разговаривать ни перед представлением, ни в антрактах. Старался, чтобы ничто его не отвлекало.
Брунетти воспринял это как должное.
– Может быть, вчера вечером он нервничал чуть больше, чем обычно?
Она помолчала, обдумывая его вопрос.
– Нет, я бы не сказала. Мы пришли к театру часов в семь, – это ведь очень близко.
Он кивнул.
– Я пошла на свое место в зале, хотя было еще рано. Капельдинеры часто видели меня на репетициях и спокойно пропустили. Хельмут пошел за кулисы – переодеться и просмотреть партитуру.
– Вы меня извините, синьора, но, кажется, в какой‑то газете я читал, что ваш муж славился умением дирижировать без партитуры?
Она улыбнулась:
– О да, это он умел. Но она всегда лежала у него в гримерке, и он ее просматривал перед спектаклем и в антрактах.
– Так, значит, из‑за этого он и не любил ни с кем разговаривать в антрактах?
– Да.
– Вы сказали, что вчера вечером зашли к нему за кулисы поговорить…
Она промолчала, тогда он спросил:
– Это что – дело обычное?
– Нет. Как я уже говорила вам, во время спектакля он предпочитал ни с кем не общаться. Говорил, что это мешает ему сосредоточиться. Но вчера вечером он попросил меня зайти к нему после второго действия.
– С вами рядом кто‑нибудь был, когда он попросил вас об этом?
– То есть – был ли свидетель, что он попросил меня об этом? – В ее голосе послышались металлические нотки.
Брунетти кивнул.
– Нет,
– Но вы зашли?
– Да. Зашла.
– Зачем это ему понадобилось?
– Не знаю. В фойе я встретила знакомых и остановилась поболтать с ними. И совершенно забыла, что во время спектакля нельзя пройти за кулисы через оркестровую яму, что придется подниматься наверх и проходить через ложи. Так что когда я добралась наконец до его гримерки, уже прозвенел второй звонок.
– Вы с ним разговаривали?
Она долго колебалась, прежде чем ответить.
– Да, но успела только поздороваться и спросить, что он хотел мне сказать. И тут мы услышали… – Она замолчала, усердно продолжая обдирать пепел с сигареты, долго‑долго ворочая погасшим окурком в пепельнице, пока, наконец, не выбросила его и не заговорила снова, причем в голосе ее что‑то изменилось: – …услышали третий звонок.