И тут мы услышали… – Она замолчала, усердно продолжая обдирать пепел с сигареты, долго‑долго ворочая погасшим окурком в пепельнице, пока, наконец, не выбросила его и не заговорила снова, причем в голосе ее что‑то изменилось: – …услышали третий звонок. Времени на разговоры не осталось. Я бросила: «Увидимся после спектакля», – и пошла на свое место. И ждала, что поднимется занавес, начнется представление, но вы сами знаете… знаете, что случилось.
– Скажите, вы именно тогда впервые почуяли что‑то неладное?
Потянувшись за пачкой, она достала следующую сигарету. Брунетти, взяв со стола зажигалку, поднес ей.
– Спасибо, – поблагодарила она, выпуская дым в сторону.
– Вы именно тогда впервые почуяли что‑то неладное, синьора? – повторил он вопрос.
– Да.
– Скажите, в последние несколько недель ваш муж не вел себя как‑нибудь необычно? – Не услышав ответа, Брунетти подсказал: – Ну, нервозно, как‑то раздраженно?
– Я поняла ваш вопрос, – отрезала она, потом растерянно взглянула на него. – Извините.
Он решил, что лучше просто промолчать, чем принимать ее извинения.
Она помедлила, прежде чем ответить:
– Нет, он был почти такой же, как всегда. Он очень любил «Травиату», и любил этот город.
– А как проходили репетиции? Мирно?
– Не уверена, что поняла ваш вопрос.
– У вашего мужа были какие‑либо сложности с другими людьми, занятыми в спектакле?
– Нет, мне ни о чем таком не известно, – ответила она после чуть заметной паузы.
Брунетти решил, что настал момент перевести вопросы в плоскость более личную. Перелистнув несколько страничек записной книжки, он пробежал их глазами и спросил:
– Скажите, синьора, а кто тут проживает в настоящее время?
Если она и удивилась этой внезапной смене темы, то виду не подала.
– Мой муж и я и экономка, которая живет с нами.
– Давно она у вас, эта экономка?
– Она прослужила у Хельмута лет двадцать. Я впервые ее увидела, когда мы приехали в Венецию.
– Когда это было?
– Два года назад.
– Ну и?
– Она живет в этой квартире круглый год, когда нас нет. – Она торопливо поправилась: – То есть не было.
– Ее имя?
– Хильда Бреддес.
– Она не итальянка?
– Нет. Бельгийка.
Он сделал помету в блокноте.
– Давно вы с маэстро женаты?
– Два года. Мы встретились в Берлине, где я работала.
– При каких обстоятельствах?
– Он дирижировал «Тристаном». Я пошла за кулисы к моим друзьям, которые оказались и его друзьями. А после спектакля мы все вместе пошли ужинать.
– Как долго вы были знакомы до свадьбы?
– С полгода. – Она снова принялась затачивать кончик сигареты.
– Вы говорите, что работали в Берлине, при том что вы венгерка.
Она никак не отреагировала, и он спросил:
– Разве не так?
– Да нет, родом я и правда из Венгрии, но давно уже гражданка Германии. Мой первый муж, о чем вас наверняка уже проинформировали, был немец, и я приняла его гражданство, когда мы после свадьбы переехали в Германию.
Она раздавила окурок и посмотрела на Брунетти, словно давая понять, что отныне все ее внимание целиком отдано его вопросам. Он удивился, почему она решила целиком сосредоточиться именно на этих фактах, ставших с сегодняшнего дня общеизвестными. Все ее ответы насчет обоих браков были правдивы – он знал это благодаря Паоле, безнадежно подсевшей на бульварную прессу, – именно она загрузила его сегодня всеми подробностями.
– Но это несколько необычно, правда? – спросил он.
– Что необычно?
– Что вам разрешили переехать в Германию и принять немецкое гражданство.
На что она улыбнулась, но, как ему показалось, невесело.
– Не так уж и необычно, как вам тут, на Западе, кажется.
Что это – насмешка?
– Я была замужем за немцем. Его контракт в Венгрии истек, ему надо было возвращаться на родину. Я обратилась за разрешением уехать вместе с мужем, и мне его дали. Даже при старом правительстве дикарями мы не были. Семья для венгров – очень большая ценность, – произнесла она таким тоном, словно для итальянцев эта ценность – из самых последних. Во всяком случае, так показалось Брунетти.
– Он отец вашего ребенка?
Вопрос ее явно всполошил.
– Кто?
– Ваш первый муж.
– Да. – Она достала следующую сигарету.
– Он по‑прежнему живет в Германии? – спросил Брунетти, зажигая ей сигарету, при том что прекрасно знал, что человек этот преподает в Гейдельбергском университете.
– Да.
– А правда ли, что до брака с маэстро вы были врачом?
– Комиссар, – произнесла она голосом, глухим от ярости, которую не особенно пыталась сдержать или замаскировать. – Я по‑прежнему врач и всегда им останусь. В настоящее время у меня нет практики, но уверяю вас, тем не менее я врач.
– Виноват, доктор. – Он и в самом деле ощущал собственную вину и глупость. И поспешил сменить тему: – А ваша дочь, она живет тут, с вами?
Он заметил, как она непроизвольно потянулась за сигаретной пачкой, спокойно смотрел, как она, шаря по столу, наткнулась рукой на горящую сигарету, подняла ее и затянулась.
– Нет, она живет в Мюнхене у дедушки с бабушкой. Ей было бы трудно учиться в итальянской школе, и мы решили, что лучше ей ходить в мюнхенскую школу.
– Она живет у родителей вашего первого мужа?
– Да.
– Сколько ей, вашей дочке?
– Тринадцать.
Ровесница его собственной дочери, Кьяры. Он представил себе, каково ей было бы ходить в школу в чужой стране. Нет, это и правда было бы жестоко.
– Не собираетесь снова заняться врачебной практикой?
Она задумалась.
– Не знаю. Может быть. Я бы хотела лечить людей. Но об этом пока что слишком рано думать.
Брунетти наклонил голову в знак молчаливого согласия.
– Разрешите вас спросить, синьора, и заранее простите за нескромность, но не могли бы вы сказать, есть ли у вас какие‑либо соображения насчет того, как ваш супруг распорядился относительно своих финансов?
– То есть – кому достанутся деньги?
Вот прямота!
– Да.
Тут она ответила сразу.
– Я знаю только то, что Хельмут сам мне говорил. У нас с ним не было никакого контракта, никаких письменных обязательств – знаете, как теперь пишут, когда женятся. – В ее голосе слышалось презрение. – Как я понимаю, наследников пятеро.
– А именно?
– Его дети от прежних браков. У него один ребенок от первого и трое от второго. И я.
– А ваша дочь?
– Нет, – поспешно ответила она. – Только родные дети.
Что ж, вполне естественно – человек оставляет собственные деньги своим кровным детям.
– Какова, по‑вашему, общая сумма?
– Думаю, денег очень много. Но его агент или поверенный скажет вам куда точнее.
Странно, ему показалось, что она и правда не знает. И еще страннее – что ее это не очень‑то и волнует. Признаки усталости, замеченные им, когда он только вошел, за время их беседы стали явственнее.