Но его агент или поверенный скажет вам куда точнее.
Странно, ему показалось, что она и правда не знает. И еще страннее – что ее это не очень‑то и волнует. Признаки усталости, замеченные им, когда он только вошел, за время их беседы стали явственнее. Прямые плечи поникли, а от носа к углам губ протянулись морщинки.
– У меня осталось совсем немножко вопросов, – сказал он.
– Не хотите выпить? – предложила она с холодной любезностью.
– Нет, благодарю вас. Я прямо сейчас задам эти вопросы и оставлю вас в покое.
Она устало кивнула, словно знала, что ради этих вопросов он и пришел.
– Синьора, я бы хотел чуть подробнее остановиться на ваших отношениях с мужем, – произнес он, глядя, как на ее лице проступает отчужденность и готовность защищаться. – Ведь между вами была существенная разница в возрасте?
– Да.
Он молча ждал продолжения. Наконец она произнесла – твердо, без обиняков, что ему очень понравилось:
– Хельмут был старше меня на тридцать семь лет.
Стало быть, она старше, чем ему показалось – ровесница Паолы. Асам Веллауэр был всего на восемь лет младше деда Брунетти. Все‑таки странно, подумал он. Каково женщине иметь мужа чуть ли не на два поколения старше себя? Он видел, как она неловко заерзала под его пристальным взглядом, и на мгновение отвел глаза, словно обдумывая формулировку очередного вопроса.
– Из‑за этой разницы в возрасте в ваших отношениях не возникало каких‑то сложностей?
До чего оно прозрачно, это облачко эвфемизма, всегда окружающее подобные браки! При всей вежливости вопроса было в нем что‑то от подсматривания в замочную скважину, и комиссар смутился.
Ее молчание длилось так долго, что не поймешь, выражало ли оно отвращение к его неприличному любопытству, или раздражение манерностью его формулировки. Наконец она ответила – неожиданно очень усталым голосом:
– Из‑за нашей разницы в возрасте мы принадлежали разным поколениям и видели мир по‑разному. Но я вышла замуж за него, потому что его любила.
Инстинкт подсказал Брунетти, что это правда, и тот же самый инстинкт не упустил, что число‑то единственное. Но тут уже человечность не позволяла выспрашивать о том, о чем только что умолчали.
Показывая, что визит окончен, он захлопнул записную книжку и сунул в карман.
– Благодарю вас, синьора. Очень любезно с вашей стороны – уделить мне время в такой день. – Он поспешно умолк, чтобы не впасть в очередные туманные банальности. – Вы уже распорядились насчет похорон?
– Завтра. В десять. В церкви Сан‑Моизе. Хельмут любил этот город и всегда надеялся, что ему позволят упокоиться в нем.
То немногое, что Брунетти успел услышать и прочитать о дирижере, заставляло усомниться, что для покойного эта последняя честь была чем‑то большим, нежели все остальные привилегии, положенные ему по совокупности заслуг, – хотя, возможно, Венеция, просто в силу своей прелести, могла и оказаться таким исключением.
– Надеюсь, вы не будете возражать, если я тоже приду?
– Разумеется, приходите.
– У меня остался один вопрос – тоже довольно щекотливый. Не знаете, не желал ли кто‑либо зла вашему мужу? Может быть, он недавно с кем‑то поссорился или имел основания опасаться?
– То есть, если я вас правильно поняла, – она улыбнулась, совсем чуть‑чуть, но несомненно улыбнулась, – не знаю ли я кого‑либо, кто хотел бы его убить?
Брунетти кивнул.
– Его музыкальная карьера была очень долгой, и не сомневаюсь, что за много лет он успел как‑нибудь обидеть немало людей. Кто‑то его успел невзлюбить. Но не могу вообразить, чтобы кто‑то из них мог это сделать. – Она рассеянно провела пальцем по подлокотнику кресла.
– Ни один человек, любящий музыку, этого сделать не мог.
Комиссар встал и протянул руку.
– Спасибо, синьора, за уделенное мне время и за ваше терпение.
Она тоже поднялась и взяла протянутую руку.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказал он в том смысле, что незачем провожать его до дверей квартиры.
Пожав ему руку, она тем не менее проводила его до прихожей. В дверях они снова обменялись рукопожатием – на сей раз молча. Он вышел из квартиры с каким‑то муторным ощущением, не зная, в чем его причина – в том ли, что сам он наговорил кучу пошлостей и цветистых любезностей, или еще в чем‑то, чего ему по тупости не понять.
За это время снаружи стемнело, стремительно сгустились декабрьские сумерки, усилив и без того тоскливое настроение, поселившееся на улицах Венеции до самой весны. На работу он решил не возвращаться, боясь выйти из себя, если отчет лаборатории окажется еще не готов и придется снова перечитывать немецкое досье. Он шел и думал, как мало он, в сущности, знает о покойном. Нет, разумеется, информации у него полно, но вся она какая‑то странно‑размытая, слишком внешняя и безликая. Гений, противник гомосексуализма, обожаемый меломанами, мужчина, сумевший вскружить голову женщине вдвое моложе, и при всем том – человек, чья личность все время словно ускользает. У Брунетти имелись кое‑какие факты, но о подлинной сущности он не знал ничего.
Он шел и размышлял о тех путях, какими добываются сведения. Допустим, ресурсов Интерпола в его распоряжении нет, зато ему всецело помогает полиция Германии, плюс его чин уже позволяет обратиться напрямую в единую информационную систему управления внутренних дел Италии. А помимо всего этого, остается самый верный способ получения самых точных сведений о человеке: обратиться к безотказному и бездонному источнику – к слухам.
Было бы преувеличением сказать, что Брунетти не любил родителей Паолы – графа и графиню Фальер, – но равным преувеличением было бы сказать, что он их любил. Они озадачивали его, как озадачила бы пара танцующих на току журавлей человека, привыкшего кормить арахисом голубей в парке. Они принадлежали к редкому и изящному образчику фауны, и Брунетти спустя почти два десятилетия знакомства с ними вынужден был признать, что испытывает смешанные чувства по поводу неминуемого вымирания данного вида.
Граф Фальер, насчитывающий двух дожей в своем роду по материнской линии, мог проследить, что и делал весьма охотно, свою родословную вплоть до десятого века. На ветвях его генеалогического древа восседали крестоносцы, парочка кардиналов, один композитор второго ряда и бывший посол Италии при дворе албанского короля Зогу. Мать Паолы родилась во Флоренции – ее семейство перебралось оттуда на север вскоре после данного события. Свой род она возводила к Медичи и, повинуясь правилам странной игры, имеющей магнетическую власть над людьми их круга, – своеобразных генеалогических шахмат, – выставляла против двух дожей супруга одного папу и одного текстильного магната, против кардинала – кузину Петрарки, против композитора – знаменитого певца‑кастрата (от коего, к несчастью, не произошел уже никто), а против посла – банкира, сподвижника Гарибальди.
Жили они в палаццо, принадлежавшем роду Фальер по крайней мере последние три столетия – обширном, разросшемся во все стороны склепе на Большом Канале. Этот памятник архитектуры было практически невозможно прогреть зимой, а от неминуемого обрушения его спасали лишь неустанные манипуляции постоянно толкущихся там каменщиков, плотников, водопроводчиков и электриков, ставших добровольными союзниками графа Фальера в извечной войне всех венецианцев против безжалостных стихий – времени, моря и промышленного загрязнения.
Брунетти никогда не считал, сколько в палаццо комнат, а спросить стеснялся.