Вдова не дрогнула и даже не повернулась к ним, а все стояла и смотрела в окно.
Он подошел к двери, жестом предлагая экономке пройти первой. И следом за ней прошел по коридору в кабинет, с которым успел уже свыкнуться. Там, закрыв дверь, указал ей на стул. Она села, а он уселся в то же самое кресло, в котором сидел, изучая бумаги маэстро.
Выглядела она лет на пятьдесят с лишним, а темное платье могло быть как трауром, так и профессиональной униформой. Его длина – до середины щиколотки – давно вышла из моды, а крой только подчеркивал угловатость ее тела, узкие плечи и плоскую грудь. Лицо ее редкостным образом гармонировало с телом: глаза узковаты, а нос, наоборот, длинноват. Все это вместе с ее позой, когда бельгийка села выпрямившись на самом краешке кресла, невольно вызывало в памяти образ длинноногих, длинношеих морских птиц, что обычно сидят на сваях городских каналов.
– Я хочу задать вам несколько вопросов, синьора Бреддес.
– Синьорина, – машинально поправила она.
– Надеюсь, вас не затруднит, если мы будем говорить по‑итальянски, – сказал он.
– Нет, конечно. Я тут прожила десять лет, – обиженно ответила экономка.
– Вы давно работаете у маэстро, синьорина?
– Двадцать лет. Десять в Германии и еще десять тут. Когда маэстро купил тут квартиру, то попросил меня переехать сюда и следить за ней. Я согласилась – ради маэстро я поехала бы куда угодно.
Это было сказано таким тоном, будто жизнь в Венеции в десятикомнатной квартире – это мучение, на которое она самоотверженно и радостно обрекает себя во имя своей преданности хозяину.
– Так вы следите за домом, синьорина?
– Да. Я приехала почти сразу, как он купил квартиру. Он дал мне инструкции насчет ремонта и мебели. Я все это сама устраивала, а потом следила, чтобы все делалось как надо, пока его не было.
– А когда он бывал?
– И тогда тоже.
– Он часто приезжал в Венецию?
– Два или три раза в год. Изредка бывало, что и чаще.
– Он приезжал работать? Дирижировать?
– Иногда. Но иногда еще и навещал друзей, посещал Бьеннале, – в этом явственно слышалось затаенное тщеславие.
– А что входило в ваши обязанности, когда он находился здесь?
– Я стряпала, хотя был еще повар‑итальянец, он готовил, когда звали гостей. Я покупала цветы. Присматривала за служанками. Они итальянки.
Видимо, это объясняло необходимость надзора.
– Кто делал покупки? Покупал продукты, вино?
– Пока маэстро был тут, я планировала завтраки, обеды и ужины и каждое утро отправляла служанок на Риальто за свежими овощами.
Пожалуй, она дозрела, и пора задавать настоящие вопросы.
– Стало быть, маэстро женился, когда вы уже работали у него?
– Да.
– После этого что‑то изменилось? Я имею в виду, когда они приезжали в Венецию?
– Не понимаю, о чем вы.
Все она понимает.
– О хозяйственных делах. После того как маэстро женился, ваши обязанности как‑то изменились?
– Нет. Иногда синьора сама готовила, но редко.
– И это все?
– Да.
– Скажите, а присутствие тут дочери синьоры вам не осложняло жизнь?
– Нет. Она ела много фруктов. Но хлопот с ней не было.
– Понимаю, понимаю. – Брунетти извлек листок бумаги из кармана и что‑то на нем черкнул. – А скажите‑ка, синьорина Бреддес, в эти последние несколько недель, что маэстро был тут, вы случайно не заметили чего‑то – ну, чего‑то необычного в его поведении, чего‑то, что вам могло показаться странным?
Она долго сидела молча, сложив руки на коленях, и в конце концов сказала:
– Не понимаю.
– Он казался вам каким‑то странным?
Молчание.
– Ну, скажем, не странным… – он виновато улыбнулся, давая понять, что и ему непросто, – … а, допустим, непривычным, не таким, каким бывал обычно.
Не услышав ни звука и на этот раз, он добавил:
– Я уверен, вы бы заметили любую необычность, вы ведь столько лет были рядом с маэстро и знаете его лучше всех в этом доме. – Это была откровенная и грубая лесть в угоду ее тщеславию, однако почему бы на нее и не клюнуть?
– Вы имеете в виду его работу?
– Вы понимаете, – он заговорщически улыбнулся ей, – может быть, это и связано с его работой, но вполне возможно, тут что‑то сугубо личное, не имеющее ровным счетом никакого отношения к его работе и вообще к музыке. А вы, я же говорю, в силу давнего вашего знакомства с маэстро должны быть к таким вещам особенно восприимчивы. – Хитрую наживку несло прямиком к добыче, он осторожно потянул леску, чтобы подвести ее поближе. – Поскольку вы знали его столько лет, вы наверняка заметили бы вещи, которые другие упустили бы из виду.
– Это верно. – Она облизнула губы, подбираясь к наживке. Он сидел тихо, неподвижно, чтобы ненароком не поднять волну. Она бездумно теребила пуговицу на платье, крутила ее то вправо, то влево. И наконец сказала: – Кое‑что было, но не знаю, насколько это важно.
– Очень может быть, что важно. Запомните, синьорина, все, что вы мне расскажете, может помочь маэстро, – что‑то ему подсказывало, что весь немыслимый идиотизм этой фразы до нее не дойдет.
Он отложил ручку, по‑монашески сложил ладони и приготовился слушать.
– Было две вещи. Когда он приехал в этот раз, то с первого дня он словно делался все более и более рассеянным, как будто его мысли витали где‑то не здесь. Нет, не так, не совсем. Словно ему стало все равно, что происходит вокруг. – Она досадливо замолчала, недовольная.
– Может быть, вы приведете какой‑то пример, – подсказал он.
Она покачала головой, все это ей не нравилось.
– Нет, я не то говорю. Не знаю, как вам объяснить. Раньше, например, он всегда спрашивал меня, что произошло тут, пока его не было, про дом, про служанок, и чем я занималась.
Неужто она покраснела?
– Маэстро знал, что я люблю музыку, что я ходила на концерты и в оперу, пока его не было, он всегда очень подробно меня расспрашивал. Но в этот раз ничего подобного не было. Просто поздоровался, как приехал, и спросил, как дела; я стала ему было рассказывать, что да как, а ему будто и дела нет. Несколько раз… нет, это было один раз. Так вот, захожу я к нему в кабинет спросить насчет ужина. В тот вечер у него была репетиция, и я не знала, когда она кончится, вот и пошла к нему в кабинет. Постучалась и вошла, как обычно. А он не обращает внимания, как будто меня и нет, заставил меня ждать несколько минут, пока он что‑то такое свое допишет. Уж и не знаю, почему он так поступил – но он заставил меня ждать, как прислугу! Наконец я совсем растерялась и собралась уходить. За двадцать лет я, кажется, не заслужила, чтобы меня заставляли стоять и ждать, как преступника перед судьей.
По мере того, как она говорила, в ее глазах снова разгоралось пережитая обида.
– В конце концов, когда я уже повернулась, чтобы уйти, он посмотрел на меня и притворился, будто только что заметил. Как будто я взялась неизвестно откуда! Я спросила его, когда он намерен вернуться домой. Я говорила сердито. Впервые за двадцать лет я повысила на него голос. Но он на это не обратил ровным счетом никакого внимания – назвал время, и все. А потом, наверное, ему стало неловко, что он меня так обидел – и он сказал: «Очень красивые цветы!» Ему вообще нравилось, когда в доме живые цветы.