Усевшись за стол, он пододвинул пакет к себе. И только после этого глянул в окно и заметил парящие за стеклом верхушки крыш, а вдали, за ними – остроконечную колокольню Святого Марка и чуть левее – мрачный фасад оперного театра. Оторвавшись от пейзажа, он вскрыл пакет.
Бумаги, которые он уже читал в переводе, Брунетти отложил в сторону. В них, насколько он помнил, речь идет о контрактах, договорах, записях – вещах, представлявшихся ему несущественными.
Он вытащил из пакета три фотографии, – может быть, просто потому, что на них ничего не было написано. На первой был запечатлен Веллауэр с женой возле озера. Оба здоровые, загорелые, – покойный дирижер в свои семьдесят с хвостиком выглядит чуть ли не ровесником Брунетти. На другом снимке оказалась девочка‑подросток рядом с лошадью, смирной, низенькой и толстой. В одной руке девочка держала уздечку, а ногу занесла над стременем. Голова в неожиданном ракурсе, который успел ухватить расторопный фотограф, видимо, окликнувший ее в тот момент, когда она уже собиралась вскочить в седло. Высокая и тоненькая, светлые, как у матери, волосы двумя прядками выбились из‑под шлема. Застигнутая врасплох, она не успела улыбнуться и кажется забавно угрюмой.
На третьей фотографии – все трое вместе. В середине – девочка, ростом почти с мать, но неловкая в неподвижности, а по бокам, чуть сзади – взрослые, обнявшие друг друга за плечи. Девочка вроде бы чуть младше, чем на предыдущем снимке. Все трое старательно улыбаются в объектив.
Кроме этого, в пакете оставался только ежедневник в кожаном переплете, с вытисненными золотом цифрами года на обложке. Он пролистал несколько страниц. Названия дней недели были написаны по‑немецки, и на многих страницах имелись записи – острым готическим почерком, уже знакомым Брунетти по партитуре «Травиаты». Большей частью это были названия городов, опер или концертов, – сокращения, понять которые не составляло труда: «Зальц. – Д. Ж»; «Вена – Бал»; «Бонн – Моц. 40»; «Лнд. – Cosi». Другие аббревиатуры были личного свойства, во всяком случае, к музыке отношения не имели. «Фон С– в 17»; «Эрих & Х. – в 20»; «Д & Дж. – Демел. – в 16».
Он просмотрел записи за три месяца, листая назад от дня смерти маэстро, И обнаружил такой напряженный рабочий график, который вымотал бы и человека в два раза моложе, и кроме того, список договоренностей о встречах, которых чем раньше, тем оказывалось больше. Заинтригованный, Брунетти раскрыл ежедневник на августе и стал читать уже в хронологическом порядке. Теперь он отметил обратное движение: количество званых обедов, ужинов и чаев постепенно убывало. Вытащив из стола листок бумаги, он принялся быстренько расписывать в две колонки: личные встречи и приглашения направо, музыка – налево. В августе‑сентябре, за исключением двух недель, почти безо всяких записей, светские мероприятия были чуть ли не каждый день. В октябре их количество начинает сокращаться, а к концу месяца почти сходит на нет. Даже рабочих встреч становится меньше, вместо двух в неделю – одна‑две в месяц.
Он заглянул в следующий год, дожить до которого Веллауэру было не суждено, и в последних числах января нашел запись «Лнд. – Cosi». Внимание комиссара привлекла маленькая черточка после названия оперы. Что это – вопрос или неряшливый значок ударения?
Взяв еще листок, он составил другой список – встреч и приглашений, начиная с октября. На шестое значилось: «Эрих & X. – в 21». Понятно, эти имена он уже видел. На седьмое: «Эрих – в 8 ут.». На пятнадцатое: «Петра & Николаи – в 20», и после этого – ничего до двадцать седьмого. Там стояло: «Эрих – в 8 ут.
Там стояло: «Эрих – в 8 ут.». Восемь утра – странное время для встреч с друзьями. Последней записью, за два дня до отъезда в Венецию, стала «Эрих – в 9 ут.».
На этом записи кончались, если не считать той, что стояла на странице за 13 ноября: «Венеция – Трав.».
Он закрыл ежедневник и сунул его обратно в конверт, вместе с бумагами и фотографиями. Потом сложил свои листочки и отправился в комнату, где оставил синьору Веллауэр. Она все так же сидела у камина и курила.
– Вы закончили? – спросила она, едва он вошел.
– Да, – ответил он, все еще держа в руке оба листка, – Я просмотрел ежедневник вашего мужа и заметил, что в последние несколько месяцев он вел менее активную жизнь, чем раньше. Тому есть какие‑то особые причины?
Она помедлила, прежде чем ответить:
– Хельмут жаловался, что устал, что нет уже той энергии, что раньше. Мы виделись с некоторыми из друзей, но, как вы заметили, реже, чем прежде. Кстати, в эту книжку он заносил далеко не все.
– Этого я не знал. Но меня заинтересовала такая перемена. Раньше, когда я вас спрашивал, вы мне этого не говорили.
– Если помните, комиссар, вы меня спрашивали о моих сексуальных отношениях с мужем. К сожалению, этого он в ежедневник тоже не записывал.
– Там часто повторяется имя «Эрих».
– А почему это вам кажется важным?
– Я не говорил, что это важно, синьора; я просто сказал, что это имя появляется регулярно в течении последнего месяца жизни вашего мужа. Иногда вместе с инициалом «X.», но часто – без него.
– Я вам уже сказала – далеко не все наши договоренности о встречах записывались в ежедневник.
– Но, видимо, эти ваш муж считал важными и занес туда. Могу я спросить вас, кто такой этот Эрих?
– Это Эрих. Эрих и Хедвиг Штейнбруннеры. Старинные друзья Хельмута.
– Но не ваши?
– Они стали и моими друзьями, но Хельмут был знаком с ними сорок лет, а я – только два года, так что, по‑моему, логично, что для меня они прежде всего – друзья Хельмута.
– Ясно. Не могли бы вы дать мне их адрес?
– Комиссар, я в самом деле не понимаю, почему это так важно.
– Я вам уже объяснил, почему считаю это важным. Если вы не хотите дать мне их адрес, уверен, что мне его дадут другие друзья вашего мужа.
Она скороговоркой протараторила адрес и объяснила, что это в Берлине, потом подождала, пока он достанет ручку и занесет ее над сложенным листком, который по‑прежнему был у него в руке. Видя, что он готов, она медленно повторила, проговаривая по буквам каждое слово, даже «штрассе», – как показалось Брунетти, чтобы сделать его тупость как можно наглядней.
– Это все? – спросила она, когда он кончил писать.
– Да, синьора. Благодарю вас. А теперь могу я поговорить с вашей экономкой?
– Я не очень понимаю, зачем это.
Он пропустил это мимо ушей.
– Она тут, в квартире?
Ничего не говоря, синьора Веллауэр поднялась и подошла к стене, на которой висел шнурок. Она дернула его, так же ничего не говоря, и встала у окна – смотреть на городские крыши.
Вскоре дверь открылась, и вошла бельгийка. Брунетти ждал, что синьора Веллауэр скажет хоть что‑нибудь, но она по‑прежнему молча стояла у окна, словно никого не замечая. Брунетти ничего не оставалось, как напрямую обратиться к экономке – но так, чтобы его слышала и хозяйка:
– Синьора Бреддес, если можно, я хотел бы немного с вами поговорить.
Та кивнула, но не сказала ничего.
– Может быть, если бы мы прошли в кабинет маэстро… – начал он.