– И попробуйте что‑нибудь узнать насчет писем там, звонков и прочего.
– Это все, синьор?
– Позвоните в квестуру, пусть свяжутся с полицией Германии, – и, не дав Мьотти возразить, распорядился: – Скажите им, пусть вызовут переводчицу с немецкого – как ее?
– Болдаччи, синьор.
– Да. Скажете, чтобы ей позвонили, а она пусть свяжется с немецкой полицией. Ничего, что поздно. Скажете, пусть она затребует полное досье на Веллауэра. Если можно, к завтрашнему утру.
– Да, синьор.
Брунетти кивнул. Капрал отдал честь и с записной книжкой в руке устремился к лестнице, ведущей к служебному выходу.
– И еще, капрал, – обратился Брунетти к его удаляющейся спине.
– Да, синьор? – отозвался тот, остановившись уже на верхней ступеньке лестницы.
– Вы уж там повежливей.
Мьотти кивнул, крутанулся на каблуках и был таков. Тот факт, что можно сказать это подчиненному и тот не обидится, заставил Брунетти в очередной раз порадоваться, что его вернули в Венецию после пяти лет службы в Неаполе.
Хотя последние хлопки и крики «Браво!» смолкли минут двадцать назад, толпа за кулисами расходиться не спешила. Те немногие, что явно имели выраженную склонность к более или менее осмысленным действиям, ходили среди остальных, собирая у них реквизит – части костюма, пояса, трости, парики. Какой‑то мужчина буквально перед самым носом Брунетти пронес нечто очень похожее на мертвого пушного зверька. Присмотревшись, комиссар понял, что это – охапка женских париков. На другом конце сцены появился Фоллин, тот самый полицейский, которого он посылал вызвать судмедэксперта. Фоллин подошел поближе и обратился к Брунетти:
– Я подумал, вы захотите побеседовать с певцами, синьор, и попросил их подождать наверху. И директора тоже. Кажется, им это не очень понравилось, но я объяснил, что случилось, и они согласились. Хотя им это все равно не нравится.
Оперные певцы, Брунетти поймал себя на том, что произнес про себя это словосочетание, и повторил: оперные певцы.
– Похвально. Где они?
– Наверху, синьор, – Фоллин указал на короткий лестничный пролет, ведущий на самый верхний этаж театра, и протянул Брунетти сегодняшнюю программку.
Пробежав ее глазами и узнав пару имен, Брунетти направился к лестнице.
– Кто из них больше всех нервничает, Фоллин? – спросил Брунетти, когда они поднялись на верхнюю площадку.
– Сопрано – синьора Петрелли, – ответил полицейский, указывая на дверь в самом конце коридора, ведущего вправо.
– Хорошо, – отозвался Брунетти и повернул влево. – Значит, синьору Петрелли мы оставим на закуску. – И, увидев улыбку Фоллина, невольно подумал, какое впечатление при первой встрече произвели друг на друга ретивый полицейский и сердитая примадонна.
«Франческо Дарди – Жорж Жермон» – гласил отпечатанный прямоугольник, прикнопленный к двери гримерной – первой по левую руку. Брунетти не успел стукнуть в эту дверь второй раз, как оттуда раздалось громкое: «Avanti!»
За маленьким столиком перед зеркалом разгримировывался тот самый баритон, чье имя входило в число известных Брунетти. Франческо Дарди оказался невысоким мужчиной с объемистым брюшком, упиравшимся в гримерный столик, когда певцу приходилось наклоняться к зеркалу.
– Прошу прощения, синьоры, что не встал вам навстречу, – проговорил он, аккуратно удаляя черный контур с левого глаза.
Брунетти в ответ лишь молча кивнул. В следующий миг Дарди оторвался от зеркала и посмотрел на вошедших:
– Да? – и тут же вернулся к прерванному занятию.
– Вы уже знаете, что произошло? – начал Брунетти.
– Вы уже знаете, что произошло? – начал Брунетти.
– Вы насчет Веллауэра?
– Да.
Не удовлетворившись столь односложным ответом, Дарди отложил полотенце и обратился к полицейским:
– Могу я вам быть полезен, синьоры? – адресуясь главным образом к Брунетти.
Польщенный Брунетти любезнейшим образом улыбнулся:
– Полагаю, да!
И заглянул в программку, зажатую в руке, как бы припоминая, кто перед ним:
– Синьор Дарди, вы, по‑видимому, уже слышали, что сегодня вечером скончался маэстро Веллауэр.
Певец признал этот факт легким кивком головы. Брунетти продолжал:
– Мне хотелось бы узнать от вас как можно больше о сегодняшнем вечере – о том, что происходило в течение первых двух действий оперы. – Он сделал паузу, Дарди снова кивнул, но и теперь ничего не сказал. – Вы сегодня вечером разговаривали с маэстро?
– Я видел его мельком, – сказал Дарди и, повернувшись в винтовом кресле обратно к зеркалу, принялся усердно удалять остатки грима. – Когда я входил, он что‑то обсуждал с одним из осветителей, – что‑то насчет первого акта. Я сказал ему «Buona sera»и пошел к себе гримироваться. Как видите, – он указал на свое отражение в зеркале, – это занимает много времени.
– А во сколько это было? – уточнил Брунетти.
– Около семи, по‑моему. Ну, может, чуточку позже, в четверть восьмого, но уж никак не позднее.
– И после этого вы его видели?
– Тут или за кулисами?
– И там, и там.
– Я видел его после этого единственный раз – со сцены, когда он стоял за пультом.
– А с кем был маэстро, когда вы его видели?
– Я же вам сказал – с одним из наших осветителей.
– Да, я это помню. А еще с кем‑нибудь?
– С Франко Санторе. В буфете. Они обменялись парой слов, но я как раз уходил.
Брунетти знал и это имя, но все‑таки спросил:
– А этот синьор Санторе – кто он?
Казалось, Дарди совершенно не удивило старательно разыгрываемое комиссаром невежество: в конце концов, полицейский вовсе не обязан знать имя одного из знаменитейших в Италии театральных режиссеров.
– Режиссер, – объяснил он и покончив с вытиранием, швырнул полотенце на столик. – Постановщик спектакля. – Он потянулся за шелковым галстуком, лежавшим с правого края столика, аккуратно продел его под воротничок рубашки и тщательно завязал. – Что‑нибудь еще? – поинтересовался он равнодушным голосом.
– Нет, думаю, этого достаточно. Спасибо за помощь. Если нам понадобится снова побеседовать с вами, синьор Дарди, где вас найти?
– В «Гритти». – Певец с некоторым недоумением глянул на Брунетти, будто хотел спросить: неужели в Венеции есть какой‑нибудь другой отель? – но как‑то побоялся.
Брунетти, поблагодарив, вышел в коридор.
– Что, теперь к тенору? – предложил он Фоллину, заглянув в программку, по‑прежнему зажатую в руке.
Кивнув, тот провел его по коридору к двери напротив.
Брунетти постучал, выдержал паузу, но ответа не услышал. Постучал снова – изнутри донесся какой‑то шорох. Истолковав его как приглашение войти, он увидел в кресле маленького худенького мужчину, полностью одетого, – даже пальто было перекинуто через подлокотник, – сидящего с тем видом, который в классах актерского мастерства именуют «миной оскорбленной невинности».
– Ах, синьор Экевесте! – воскликнул Брунетти, подбегая к нему и протягивая вперед руку, чтобы избавить знаменитость от необходимости вставать с кресла.