Мы показывали чудеса проницательности, стремясь проникнуть в мысли друг друга, выискивая уязвимые места противника, использовали тактику неожиданную или обманную.
Наши шансы сравнялись на втором круге. Последний я только что проиграл и метнул кости для финального торга. В открытую легли черная семерка и красная восьмерка.
— Тройка черных от красной.
Она поверила. Тройка была. Она оставила три черных на столе и выбросила две кости втемную.
— Тройка черных от туза.
Удивляло, что она лишь незначительно повысила ставку. Ведь она прекрасно понимала, что я прикупаю до покера, поскольку шансы выстроить эту комбинацию были весьма приличными. Туза не оказалось. Я во второй раз перебросил в закрытую те же самые две кости.
— Покер черных плюс дама.
Я медленно подвинул к ней стаканчик: под ним находились еще одна черная и дама — мне удалось получить нужный набор. Она колебалась мгновение, посмотрела мне прямо в глаза и согласилась. Теперь, чтобы обосновать повышение, ей требовались король, туз или черная. Пятьдесят на пятьдесят, не так уж плохо. Оставив на виду покер черных, она перебросила единственную оставшуюся кость втемную и придвинула ко мне стаканчик, не заглянув под него.
— Поднимаю.
Если я посмотрю сдачу, мне придется метать снова. Я верил в удачу, по моим расчетам шансы в пятьдесят процентов вполне позволяли идти на повышение. Интуиция подсказывала мне, что под чашечкой непременно скрывается туз или черная; поскольку я их пока не видел, то имел право вслепую поднять ставку без повторного хода: никто из нас не ведал, что под стаканчиком. Это было рискованно, но я поддался искушению:
— Еще поднимаю.
— То есть, в игре туз или черная?
— Справедливо. Не доверяешь своей сдаче?
— Не настолько… Не верю.
Она вертикально подняла стаканчик: всего-навсего красная восьмерка: я проиграл.
— Ладно, сдаюсь. Я остался без трех обезьян и без души. Поступай с ней, как тебе заблагорассудится, но довольно играть, согласна?
Перед тем, как заключить ее в объятия, я еще раз взглянул на красную восьмерку и перевел взгляд на лицо женщины… Прежде, чем наши губы сомкнулись, меня вновь посетило неприятное чувство тревоги и отвращения, как раньше, когда я слушал музыку трех обезьян… Эта красная фишка и лицо доньи Марии с выражением странным, бесчеловечным, застывшим, словно стеклянный глаз пианиста, стали последним, что я видел и что помню о той ночи.
Я рассказал эту историю и говорю, а точнее, думаю — ибо из всего, что дано человеку, у меня осталась только способность мыслить — в полном мраке, оторванный от всего мира. Я ничего не вижу, не слышу и не ощущаю. Тем не менее, каким-то неведомым способом, отличным от обычных механизмов, которые служат человечеству для познания мира, мне стало известно, что я обитаю в одной из трех обезьян, и что я — не знаю, как лучше выразиться, — дух, заключенный в ней.
Но такого не может быть. Несомненно, это всего лишь моя фантазия, порождение рассудка, еще живого, однако пребывающего в состоянии клинической комы. Вероятнее всего, в конце злополучной игры с доньей Марией со мной случился инсульт или что-то вроде. Вполне логичное объяснение, и, признаюсь, оно меня несколько утешает, ибо если это так, то в любой момент — надеюсь, он наступит в скорейшем времени — я умру, и мой мозг перестанет функционировать.
Или я. наконец, очнусь, и кошмар прекратится.
Но довольно часто я совершенно отчетливо «чувствую», что заключен в оболочку обезьянки, что я обезьяна — неужели другие несчастные тоже томятся в фигурках двух музыкантов? — и это бестелесное существование разума вне времени и пространства продлится вечно, пока не будет уничтожена шкатулка, а может, и после того.
Я несчетное количество раз представлял, как ее пожирают языки пламени!
Думаю, я обезьянка-чародей, фокусник, который показывает трюк с наперстками и костями. Почему именно фокусник? Хотя у меня нет никакой связи с внешним миром, непостижимым образом я знаю, когда открываются и закрываются дверцы из красного дерева, и шкатулку заводят, понимаю, что двигаю обезьяньими лапками с зажатыми наперстками, поднимая и опуская их по очереди на игральные кости с выбитыми на них одним и двумя очками… Я не слышу мелодии из шкатулки, но знаю, что она звучит. Это только увеличивает мои страдания; поскольку вместо безвкусного мотивчика в нестерпимом треньканье механизма мне чудится музыкальная тема из «Гитариста Джонни», и меня охватывает непреодолимое отвращение, сродни тому, что я испытывал физически, когда слушал подлинную мелодию шкатулки или целовал донью Марию в последний раз.
Возможно, обольстительная донья Мария и впрямь приходилась матерью Мариане, завладела моей душой и поместила ее здесь, отомстив таким образом за смерть дочери. Возможно даже предположить, дав волю воображению, что она поняла, кто я такой, стоило мне переступить порог «Таверны 3-х обезьян»: не случайно, а по велению неумолимой судьбы я приехал в Бильбао, и тем вечером очутился в нужном месте, а затем попался на крючок к ее помощнику, пианисту, чтобы орудием мести стали покер и гипнотическое обаяние женщины.
Возможно, она — сам Сатана, а я нахожусь в уготованной мне преисподней. Но это нелепый вздор. Я атеист и совершенно не верю ни в бессмертие души, ни в прочие религиозные глупости.
Мне невыносимо одиноко и страшно.
Жертвы кораблекрушения
Сегодня, 7 января 1976 года, похоронили моего друга Томаса Урибе. Он не придавал значения символам, считая, например, флаги и знамена всего лишь цветным тряпьем — убеждения, вот что главное, человек должен хранить верность идеалам, вот что важно, обычно говаривал он; но мы все-таки покрыли его гроб республиканским флагом и, разумеется, не разрешили шарлатану в рясе прочесть ни одной заупокойной молитвы.
Томас вернулся в Бильбао совсем недавно, в ноябре прошлого года, когда Франко был уже при последнем издыхании, но слишком поздно, чтобы помочь ему отправиться на тот свет. Казалось, Томас счастлив вернуться домой, но особенно он радовался тому, что пережил треклятого убийцу: последнее превратилось едва ли не в навязчивую идею для многих — а нас осталась горстка, не более — из тех, кто боролся против диктатора. Томас не подозревал, что радоваться ему оставалось считанные дни, очень скоро у него нашли рак в неизлечимой форме.
Приехав в Бильбао, который он не видел с тридцать седьмого, когда фашисты взяли город, Томас сразу позвонил, и мы назначили встречу. Она состоялась в старом порту в Альгорта, оттуда мы совершили большую прогулку: вокруг пляжа Эреаги до висячего моста, по нему спустились к улице Португалете и перекусили на Сантурсе. Во время этой прогулки он мне и поведал историю, которую никогда и никому не рассказывал, хотя она произошла целых тридцать два года назад: кораблекрушение в Северной Атлантике весной 1943 года в период Второй мировой войны — леденящее кровь путешествие в царство кромешного ужаса, хотя страха за свою боевую жизнь и в концентрационных лагерях он хлебнул предостаточно.
После завершения гражданской войны в Испании Томас Урибе сумел бежать во Францию. Когда республиканцы потерпели полное поражение, он пересек границу у Портбу. И очутился в концентрационном лагере под охраной сенегальских солдат, которые обращались с ним как с уголовником, а не так, как следовало бы относиться к ветерану проигранной войны против мирового фашизма.
Из Франции Томас перебрался в Пуэрто Рико, а затем — в Соединенные Штаты.