Каждый из чанчжоэйцев справедливо полагал, что главная городская площадь должна располагаться как раз против окон его дома, а если мостить будут в другом месте, то площадь будет не главной, а второстепенной, и если в Чанчжоэ пока нет главной площади, то абсурдно мостить сначала второстепенную.
— Все дома мои! — привел довод г-н Контата. — Поэтому площадь должна быть разбита там, где я укажу!
— Не все дома ваши! — возмутился скотопромышленник. — У меня тоже есть дом! И у остальных имеются.
— А я командую армией! — пригрозил генерал Блуянов. — Я наведу в городе порядок! Не терплю анархии!
— Площадь должна быть построена напротив моего дома! — заявил доктор Струве. — Я — первый житель города! Тем более я — врач. Если кто-нибудь заболеет, то я должен в кратчайшие сроки добраться до больного. Поэтому я должен жить в центре города.
Доводы сочли бы убедительными, если бы не мадмуазель Бибигон, напомнившая всем, что доктор Струве отнюдь не первый житель города, а что наипервейшим аборигеном является отец-пустынник Мохамед Абали, а потому с ним должно посоветоваться.
— Хорошо, — согласился г-н Контата. — Спросим отшельника. Тем более надо его проведать, может быть, он умер давно.
Жители города в полном своем составе отправились к землянке Мохамеда Абали, и каково было их удивление, когда в ней они обнаружили не только цветущего отшельника, но и пожилую женщину, кормящую пустынника горячими пирожками. За занавеской в землянке находились еще пять человек, трое мужчин и две женщины.
— Моя мама. Прошу любить и жаловать, — представил женщину Мохамед. — А это мои братья и сестры.
Все и полюбили маму Абали, на безымянном пальце, которой сверкал двадцатикаратный бриллиант.
— Площадь должна быть разбита напротив дома моего сына! — сказала мама. — Он первый житель города.
— Но ведь у вашего сына нет дома! — заметил Контата.
— Будет, — ответила мама и сняла с пальца кольцо. — Этого хватит за дом?
— Вполне, — подтвердил владелец недвижимости. — Этого хватит на самый большой дом. На четырехэтажный.
Так в городе была заключена вторая сделка. Семья Мохамеда Абали вселилась в новый дом, а каменщик Персик с удовлетворением приступил к разбивке главной площади.
В начале третьего года в городе появился дерзкий мужчина по фамилии Иванов и предложил горожанам выстроить ветряные мельницы, к которым, в свою очередь, подсоединить динамо-машины.
— Таким образом, — пояснил он, — таким образом можно убить сразу двух зайцев:
и зерно молоть в муку, и энергию пустить на электричество.
— А у нас нет ветра, — ответили чанчжоэйцы.
— Как нет?! — удивился Иванов.
— Так, нет… Безветрие…
Но дерзкий мельник не поверил горожанам и остался в Чанчжоэ на некоторое время, дабы уличить жителей в коварном обмане.
Мукомол поселился в доме Мохамеда Абали, заплатив за постой с обедами некоторые деньги. В течение двух месяцев он мучился бездельем, частенько выбегая на улицу, в особенности когда ему казалось, что порывы ветра наконец-то продувают городские улицы. Но всякий раз Иванов неизменно обманывался: ветра не было. Настойчивый мужчина слюнявил пальцы, поднимая их высоко над головой, как опытный капитан в штиль, надеясь уловить хоть какое-то движение атмосферы.
— Безветрие у нас, — в который раз пояснял Мохамед Абали. — Ехали бы вы в свои края строить мельницы. А то квалификацию потеряете и все деньги на постое проживете.
В один из дней постоялец Мохамеда Абали выглянул по привычке в окошко и увидел, как по булыжной мостовой в сторону севера передвигается обгрызенный ку— сочек бумаги. Бумажка подпрыгивала, крутясь в воздухе, и, казалось, ласкалась, обдуваемая воздушными потоками.
— Ветер, — прошептал Иванов.
— Ветрина! Ветрище!
В одном исподнем мукомол выбежал на улицу и с восторгом помчался за бумагой.
Он шлепал босыми ногами по булыжникам, простирая к чудесному знаку свои руки.
И каково было его изумление, когда, догнав бумажку и подхватив ее на руки, он обнаружил привязанную к ней ниточку, конец которой держал в гадких ру— чонках босоногий мальчишка и криво ухмылялся.
— Будь проклят этот город! — закричал в отчаянии мельник. — Будь прокляты его люди! Прочь отсюда! Немедленно!
За пятнадцать минут обманутый в своих надеждах, униженный мукомол собрал пожитки и, весь в слезах, чертыхаясь, отбыл из города в неизвестном направлении.
Вечером того же дня на фасаде дома Мохамеда Абали появилась вывеска, лаконично гласящая: — ГОСТИНИЦА".
Наутро новоиспеченную гостиницу освятил митрополит Ловохишвили. Посланник Папы обкурил ее ладаном и опрыскал все углы святой водой. Позже, оставшись наедине с Мохамедом Абали, митрополит спросил его:
— Не мусульманское ли имя твое?
— Важно ли имя? — рек первый житель. — Суть важна.
— Веруешь ли ты в православного Бога или поклоняешься Аллаху? — спросил митрополит.
— Ведь пустынник я, русский отец-пустынник.
— А где твои книги и размышления?
— Здесь. — Мохамед постучал костяшками пальцев себя по лбу. — Все книги и размышления здесь сокрыты.
— А поступки где твои? — не унимался Ловохишвили.
— Поступки будут.
— Приходи сегодня в храм, — наказал настоятель.
— Приду, — пообещал Абали.
Отец-пустынник сдержал свое слово и на закате пришел в чанчжоэйский храм.
— Надо бы тебе имя другое выбрать, — сказал митрополит.
— Зачем? — удивился хозяин гостиницы.
— Православное имя тебе надобно.
— А чем мое плохо?
— Не понимаешь ты своей ответственности перед городом! — посетовал посланник Папы. — Ты первый житель города! Ты русский отец-пустынник! Ты история русского города Чанчжоэ! Твое имя останется в памяти человеческой на века!.. — Ловохишвили понизил голос до шепота: — Боюсь, что после смерти твоей мусульма не оспорят право русского человека владеть этим городом! И приведут доводы, что, мол, ты специально был послан в эти степи, дабы организовать новый город под оком Аллаха — мусульманский город. Понимаешь?
— Понимаю, — шепотом ответил Абали.
— Придут орды фанатиков и сотрут с лица земли, что нами построено было! Женщин изнасилуют!..
— А что делать? — с ужасом спросил Мохамед.
— Имя менять надо. На православное. Согласен?
Первый житель пожал плечами.
— Надо так надо. Ничего не поделаешь.
— Ну вот и хорошо, — обрадовался митрополит. — Какое хочешь? Хочешь, Еремеем наречем, а хочешь — Степаном?
— Да не ахти имена какие! — Абали подумал. — Другие давайте.
— Как тебе — Елизар?
— А еще?
— Может быть, Самуил?
— Нет.
— В самом деле, разборчивый ты какой-то! — рассердился Ловохишвили. — Имена ему не нравятся!.. Выбирай скорее! — И предложил: — Иван?
— Игнат?
— Ох…
— Булат?
— Не нравится… А можно, я сам имя сочиню? — спросил Мохамед.
— Сам? — удивился митрополит.
— В русском духе.
— В русском духе?.. Ну что ж, попробуй…
Пустынник задумался на полчаса, а потом сказал:
— Хочу быть Лазорихием!
— Лазорихием… — пожевал на языке посланник Папы. — Лазорихий… А что?..
Ничего имя… Лазорихий… Будь по-твоему! Отныне будешь зваться ты не Мохамедом Абали, а Лазорихием! Так и запишем в святцы!
— А фамилия? — поинтересовался новоиспеченный Лазорихий.
— А первому жителю фамилия не нужна! Ты миф!..
Таким образом и произошел Лазорихий, а землянка отца-пустынника благодаря материнской заботе переродилась в гостиницу.
В конце третьего года существования Чанчжоэ в городе появился мужчина приятной наружности.