Обут он был в лаковые сапоги, затянут в кожаную жилетку, а на голове его, на черных как смоль волосах, была надета красно-зеленая жокейская шапочка. Надо отметить, что мужчина прибыл в город не пешим, а красиво восседал в дорогом седле на спине длинноногого жеребца, фыркающего то одной ноздрей, то другой. От инкрустированного серебром седла тянулась веревка, и кончалась она узлом на уздечке такой же породистой, как и жеребец, кобылы, следующей в связке.
— Белецкий, — представился мужчина приятной наружности каменщику Персику, мостящему в этот час дорогу. — Где я могу остановиться?
— В гостинице, — ответил Персик.
— У вас и гостиница есть?
— А как же! Вон там, — указал каменщик.
Белецкий проехал в указанном направлении и действительно обнаружил четырехэтажную гостиницу, в дверях которой его встретил приветливый хозяин.
— Добро пожаловать!
Белецкий спешился и, привязав лошадей к коновязи, поднялся по ступенькам к регистрационному бюро.
— Лазорихий, — представился хозяин.
— Белецкий.
— Надолго к нам?
— Навсегда.
— Это хорошо, — обрадовался пустынник и вытащил из папки регистрационный бланк. — Имя, фамилия?
— Белецкий Алексей.
— Сколько лет?
— Тридцать один.
— Род занятий?
— Развожу лошадей.
— Как это хорошо! — воскликнул Лазорихий. — Как это замечательно!
— Что же в этом особенного? — удивился Белецкий.
— А то, что в нашем городе еще никто не разводит лошадей. У нас город безлошадный.
Белецкий улыбнулся и спросил:
— А с девушками как?
— С девушками? — переспросил Лазорихий и сам задумался, как в городе обстоит дело с девушками и вообще с женским полом. — С девушками плохо. Девушек нет.
— Как нет? — Белецкий удивился еще больше.
— Вы понимаете, — принялся разъяснять хозяин гостиницы, поднимаясь по лестнице к апартаментам приезжего. — Город у нас молодой, даже юный, можно сказать. В городе есть женщины и подростки, а вот девушки пока еще не успели вырасти. — Лазорихий вставил ключ в замочную скважину, повернул его дважды и распахнул перед гостем дверь. — Но они обязательно вырастут.
Белецкий оглядел комнату, порадовался солнечному свету, играющему пылинками, попробовал на мягкость кровать и, усевшись на матрац, радостно сказал:
— Да Бог с ними, с девушками! Я же переселенец, а у переселенца должны быть лишения. Ограничимся женщинами…
Белецкий оказался талантливым коннозаводчиком. Вскоре кобыла понесла и родила ранее положенного срока шестерых жеребят крейцеровской породы. Как и следовало ожидать, г-н Контата согласился обменять один из своих домов на жеребенка мужеского пола, и Белецкий. обрел свой дом.
Как только он обосновался в новых стенах, обогрев их печью и своим дыханием, в жилище появилась женщина.
— Мадмуазель Бибигон, — представилась фемина. — Я люблю вас с первого мгновения, — сказала она просто и обвила шею Белецкого своими пухлыми руками.
— Я хочу от вас детей. — И поцеловала коннозаводчика в подбородок.
Ощутив смородиновое дыхание, задрожав от прикосновения мягких женских губ, Белецкий осознал, что в его душу стучится счастье, а потому немедленно открыл ажурную дверку и впустил его без оглядки.
В конце третьего года чанчжоэйского летосчисления, восемнадцатого сентября у мадмуазель Бибигон и коннозаводчика Белецкого родилась девочка, которую, посовещавшись, нарекли Еленой…"
19
Полковник Шаллер закончил читать страницы, расшифрованные Теплым, и находился в состоянии смятения.
— Что это за текст? — думал он. — Профанация или бред сумасшедшего? Как воспринимать прочитанное? Как отнестись ко всему?" Генрих Иванович потер виски и услышал трещанье пишущей машинки, доносящееся из сада.
— Что же она там еще нащелкивает? Над чем трудится?" Шаллер спустился в сад и, хрустя осенними листьями под ногами, подошел к жене.
Он некоторое время смотрел на нее, на сомнамбулическую, пишущую, с истончившейся кожей на висках, затем рукой поворошил ей волосы на затылке и на некоторое время замер, рассматривая белые перышки.
— Надо искупаться", — подумал Генрих Иванович и, отстранение поцеловав жену в макушку, отправился к китайскому бассейну.
Он разделся и сошел в воду. Поплавав самую малость, от бортика до бортика, заплыл в угол, прислонил голову к изразцам и закрыл глаза.
— Какие странные записи, — думал он. — Как все странно записано. Какое-то море несоответствий и неточностей!.." Полковник напряженно думал над прочитанным, слегка шевеля в воде ногами, отыскивая по памяти в летописи ошибки.
— События на десяти страницах охватывают лишь три первых года чанчжоэйской истории, — говорил про себя Шаллер. — Что же получается? Все дети, рожденные мадмуазель Бибигон в новостройках, были недоношены по меньшей мере на половину положенного срока!.. Мысль скакнула… Значит, моя жена приходится сестрой детям губернатора Контаты и детям доктора Струве! — внезапно заключил Генрих Иванович. — Дилемма во всем этом только одна — доверять записям или нет!" Полковник окунулся с головой и просидел под водой целую минуту, каждые десять секунд выпуская из себя большой воздушный пузырь.
— Кто же такая мадмуазель Бибигон?" — задумался он, вынырнув. Помнится, ни отец Елены, ни сама Белецкая никогда не говорили о ней, и Генрих Иванович полагал, что мать жены умерла слишком рано и воспоминания о ней доставляли родственникам невыносимую боль.
Полковник вновь нырнул, а когда вынырнул, настроенный продолжать свои думы, то услышал над собой наглое — эй!".
Шаллер вывернул голову и увидел стоящего на краешке бортика давешнего мальчишку с синяками под глазами. Сейчас, правда, синяки выцвели, как хорошо стиранный сатин, и уже не поражали своей величиной.
— Эй! — повторил мальчишка. — Могу я поплавать? Ты же меня сам приглашал!
Помнишь?
Глядя на Джерома, полковник вспомнил Франсуаз Коти, ее влажную грудь и крепкие бедра, сделал над собою усилие, отгоняя эротические картинки, и покашлял для закрепления достигнутого эффекта.
— Ты меня слышишь? — спросил мальчишка.
— Слышу, — ответил Генрих Иванович.
— Так могу я поплавать? Бассейн ведь не твой!..
— Конечно, можешь.
— Ну вот и спасибо, — поблагодарил Джером и стал медленно раздеваться.
Он аккуратно сложил шорты и рубашку, оставшись в купальном костюме мышиного цвета, закрепленном на груди помочами.
— Холодная вода? — спросил он.
— Теплая.
— Глубоко?
— Не мелко.
— Значит, можно нырять?
— Можно.
— Сначала просто поплаваю, а потом уже нырну, — решил Джером и медленно сошел по ступеням в пузырящуюся воду. — Действительно теплая, даже горячая.
Он оттолкнулся от дна ногами и поплыл по-собачьи, задрав высоко подбородок и щуря глаза. Ему понадобилось достаточно времени, чтобы доплыть до бортика, возле которого стоял Шаллер, и он, задыхаясь, даже протянул тому руку навстречу, чтобы здоровенный мужик помог ему добраться до мелкого места.
— Давно не плавал, — сказал Джером, встав рядом с полковником. — Сноровку потерял.
— Да, — согласился Генрих Иванович, разглядывая его намокший купальник с двумя горошинами сосков. — Плаваешь ты неважно. Но дело это наживное.
— Чего грустишь? — спросил мальчик.
— Я не грущу.
— Грустишь, грустишь! Вон как морщины вздыбились на лбу!.. Неприятности?
— Да нет. От неприятностей Бог миловал.
— Ну ладно, не хочешь говорить, не говори. Дело твое. А где женщина твоя?
— Не знаю.
— Я тут подумал на досуге — красивая она! И автомобиль у нее красивый!
— Как успехи в учебе? — перевел разговор на другую тему Генрих Иванович.
— Успехи неважные.
— Что так?
— Переходный возраст.