Каквызнает, тут же понятого, такого же пьяницу, за
бок -- ис"описью" в дом. Всех и все знал бригадир. Он здешний, "находить
колхозное добро"умелхоть подземлей -- сам ворюга. Точношел, собачьим
нюхом отыскивал сено. Заваленную старым тесом или жердями, откроет копешку и
насупится: "Эт-то что такое?! Нарушаешь?!"
Упрятанная на полатях в старой лагухе кисла, париласьбрага на предмет
помочина покосе или починкибани."Да захлебнисятыею!"-- застонет,
бывало, хозяйка-вдова,обольетсяслезами,угощая брагойначальство, чтоб
только не описали.
Не выдержаля как-то, сказалбригадиру: "Чтож ты лаешься так? Зачем
утесняешь женщин-то? Им поклониться надо за труд и жизнь ихнюю..."
Не понял меня бригадир, не одобрил: "Это Парушке-то кланяться?!"
Вотисамая"молодая"избыковскихженщин--Парунянапенсию
собралась.Наделаонановое платье,сапогирезиновые, жакетку плюшевую,
заперлаизбушку накруглыйвисячийзамок, наказалаподружкамдоглядеть
скотину иподаласьнадругуюсторону водохранилища,в конторусовхоза,
праздничная, с легкой душой человека, доконца исполнившегосвойтрудовой
долг.
Как же горько плакала, вернувшись домой: в конторе каким-то образом, на
каких-то хитроумных счетахприкинули ее трудовой стаж, и выпало: не хватает
Паруне года до пенсии. "Болят у меня ноги, шибко болят, -- жаловалась Паруня
молчаливо окружившимее товаркам,роняя однузадругой крупныеслезы на
жакетку ивытирая их концом клетчатого полушалка. -- Если бы оне знали, как
у меня болят ноги, оне бы вырешили мне пензию..."
Некому, совсем некому было работать в ту поруна телятнике. Надобыло
поговорить сПаруней,упросить ее, она бы согласилась, не устояла бы перед
добрым словом. А ей какой-то туфтовый год недосчитали, почему-то начали стаж
исчислятьот совершеннолетия, толковали,чтовархивах колхоза недостает
каких-тобумаг... Куда онимогли деться, те бумаги? Да и зачем они? Паруня
всю жизнь работала в одном колхозе, в одной и той же деревне.
Утром, подпоясанная ремнемпотужурке, вмужицкихбрюках под юбкой,
поковыляла Паруня на телятник, снова спокойная, но какая-то до щемливости от
всегоотрешенная.Такой вотнепривычной я изапомнил тогдаее -- бредет
зимою по снежнымзабоям к телятнику, освещая себе путь фонариком, и головой
покачивает.Нок летувоспрянула женщина, вытаяла, как по селамговорят,
обветренная, загорелая, неунывающая,сновавсем готовая прийти на помощь и
пригодиться, трусила по скотнику, кричала на непослушных телят, столуя их, а
ониеенискольконебоялись,тыкалисьвгрудь парнымимордами,руки
облизывали,забыла горе Паруня,обиды забыла-- не приученаихпомнить,
никто не приучал, да и в тягость самой себе такая привычка.
В следующемгодупенсию Паруне все-такивырешили, хорошуюпенсию --
сорок пятьрублей. Новыйначальник отделения совхозадаже словакакие-то
приятныесказал,новыйбригадир-- тоже.
В следующемгодупенсию Паруне все-такивырешили, хорошуюпенсию --
сорок пятьрублей. Новыйначальник отделения совхозадаже словакакие-то
приятныесказал,новыйбригадир-- тоже. Покрывалои подароквыдали --
Паруня его в тряпицу обернула и к бабушке Даше унесла на сохранение. Достает
онато премиальноеголубенькое покрывалои заправляет им кроватьлишь по
большим праздникам.
Тем летом,каквышла Паруняна пенсию, поднялся я в угор, что полого
взнимается от избушки бабушки Даши восинники, уже воспрянувшие на вырубках
тридцатых и сороковых годов ив девичий рост вошедшие, -- там часты и дивно
ярки подосиновики.По склонугоры, наопушкахлесозаготовителиоставили
полосы большого леса -- шуршат под ветром высокие пышно-зеленые лиственницы,
сверкают на солнцезлатоствольные сосны, густо, одна к другой,жмутся ели,
сочитсяладаннымзапахоммолитвенно-тихийпихтарник. Вот в этой гуще, на
земляничнойкулижке, и увидел я Паруню.Она косила мелкое разнотравьедля
козы, вся ушла в работу и не слышала меня.
Я замер на опушке.
Лицо Парунибыло отстраненоот мира исует его, мягко,я бы сказал,
дажеблаголепно было лицоее. Знойсолнца, стоявшего о полудни,смягчала
густая хвоя игущина листьев; душистое и легкоетеплореяло над полянкой,
над женщиной, светлои даже празднично делающей "легкую" работу. Была она в
ситцевом платье горошком, в белом, по-девчоночьи высоко завязанном платке --
в томже крупном горохе -- видать, выгадался при раскрое кусочек материи от
платья.Лоб Паруни четко раздвоился-- нижняя половина его и все лицо были
подцветобожженной глины, выше, допосекшихсяволос, --иссиня-бледная
кожа,слегкаокропленнаякапелькамипота.НаногахПаруникакие-то
легкомысленныеноскии кожаные, скрипучие, еще ниразудосегодняне
надеванные сандалеты. Проблеск давнего, девическогоугадывался в наряженной
женщине, недурна и вчем-то даже видная и ладная могла быть онавдевках,
если бы сиротство, война да работа не заели ее девичий век.
Паруняплавно шла по поляне, роняяк ногам косоюнизкий валок лесной
травы.В венчиках манжетоклеснойкрасноватой герани, в разжильях низкого
подорожникаивысокойкупены,вблеклых головках ползучегоклевера,в
листьях-сердечкахмайника,на черноголовках,на дымянке,наикотникеи
путающемся меж трав и дудочек мышином горошке -- на всем,на всем, несмотря
на полдень,ещележала прохлада утра, а в теньке, взаувее, нет-нет даи
вспыхивалаостатнимяркимсветомкапляросыи,перегорев,коротко,
празднично гасла.
Валкитравы,сплошь окропленныебрызгамиземляники, беловатойпока
костяники,пятна листвы,блики солнца делали леснуюкулижку еще нарядней,
красочней, оживляли горошины и наПарунином"выходном"платье и платке. С
тихой улыбкой, тайноблуждающейпо лицу,творила онасенокоснуюстраду,
баловалась радостнымзадельем.