"Все эры,эры..." --
вспомнилось Cошнину.
Кто-то на дежурстве но отделению сменил Федю Лебеду? Кого-то побьют или
изувечатночьютридобрыхмолодца, уязвленныевдоме номерсемьи от
уязвленности жаждущие мщения?
Качаетсяза окномфонарь,крошатсяответрасосульки.Пробуравил
лобовым прожектором, успокоил басом ночных пассажиров электровоз, на котором
после отдыхав модномприбалтийском санатории, бытьможет,в первый рейс
ушел щедрыйотец Юльки. Всереже на улице прохожие, все медленней кружение
Земли, и Лерка со Светкой все спят, спят... "Я знаю, вы лукавите со мной. Уж
сколько раз давал себе я обещанья уйти, порвать с обманщицею злой. Но лишь у
нас доходитдо прощанья -- как мне уйти? Смогу ли быть с другой?.." "О Мати
Божья,и что за способность у человека запоминать глупости, видеть то, чего
не надо видеть, житьне так,какдобрые люди живут, без затей,надломов,
просто жить..." -- успел еще подумать о себеотстраненно Леонид и, кажется,
поспал всего несколько минут, как вдруг его сбросил с дивана тонкий вопль --
кто-то кого-то терзал, или поздно итайно возвращающуюся домойЮльку сгреб
какой-нибудь забулдыга и поволок под лестницу.
Натягиваяштаны,Сошнинс удивлениемсмотрелвокно,запузатый
"гардероп", откуда льдиной напирал холодрассвета,какдверь, которуюон
забылзакрыть,громыхнула, через порог упала и поползла, протягивая к нему
руку, Юлька:
-- Дядя Леш!.. Дядь Леш!.. Бабушка...
СошнинперепрыгнулчерезЮльку,махомдолетелдонижнейдвери,
распахнул ее.
БабушкаТутышиха,сложивмаленькие,иссохшиеручкинагруди,с
доверчивойиприветнойполуулыбкойлежала накроватиповерходеяла, в
верхней одежке,встоптанных тапочках, полуоткрытым глазом глядя нанего.
ЛеонидзащипнулхолодныевекибабушкиТутышихи,поболталкерамическую
бутылку из-под"Бальзамарижского" -- бабушкане послушаласьнаставлений
его, прикончила "пользительное" питье.
Емубы ночьюизъять "бутыл"убабки, такнет,у негосвои дела и
заботы. Увсех своидела.Скоро никому никакогодела друг додружкине
будет.
-- Перестань! -- прикрикнул онна скулящую вдверях Юльку.-- Дуй за
отцом, за Викториной Мироновной, гуляка сопливая! Что вот теперь без бабушки
делать будешь? Как жить?
-- 0-ой, дядяЛеша! Не уходи. Я бою-уся-а... Не уходи... -- набрасывая
шубенку, не попадая в петли пуговицами, частила Юлька. -- Я счас. Я мигом.
Провожали бабку Тутышиху в мир иной богато, почти пышно и многолюдно --
сынок, Игорь Адамович, уж постарался напоследок для родной мамочки. Хоронили
бабку на новом, недавно подсоединенномкстарому, кладбище, на холме, да и
старое-тоначалосьлишьвсорокпятомгоду,тоженаголом,
каменисто-глинистомхолме, нотам ужплотно стоял лес, частью посаженный,
частью выросший из семян,прилетевших из заречья ис охраннойлесной зоны
городаВейска, сжелезнодорожных посадоки просто притащенный с землею на
обуви,наколесахтелег,грузовикови катафалков,--жизньназемле
продолжалась, удобрения в земле прибавлялось.
Все шло своим чередом.
Бросив горсть земли на обтянутый атласом гроб бабушки Тутышихи,Леонид
напрямик, по снегу, валившему после оттепели обрадованно и неудержимо, пошел
к старому кладбищу, отыскиваявзглядом толстую осину-самосевку-- ориентир
на пути к могиле матери и тети Лины.
Возле свежепокрашенной, ухоженной оградки увидел качающуюся по голубому
снегу косошеюю тень в железнодорожной шинеленке, в беретике и не стал мешать
молиться тетеГране, прошелмимо,удивившись лишьтому, что тетяГраня,
женщина крупная, сделалась со школьницу ростом. Фотография Чичи на пирамидке
выгорела или обмылась дождями и снегом до серого пятнышка, но тетя Граня все
еще, видать, узнавала в том пятнышке мужа, молилась Господу, чтоб Он простил
его и в свой черед не забыл оней,грешнице, прибрал бы тихо, без мучений;
горсовет в порядке исключения, завсееетрудыижертвованиявпользу
общества, разрешил бы похоронить ее на закрытом кладбище, рядом со спутником
жизни, какого уж ей Бог послал.
В оградке матери и тетиЛины толстолежалснегв крапинкахкопоти,
долетавшей сюдаиз городских труб.Леонид не стал отматывать проволокуна
дверце оградки, не вошелв нее.Взявшисьза острозубыепики, приваренные
электросваркойк поперечным угольникам, стоял и смотрел на это тихое место,
пытался и не мог вообразить, как они там, дорогие его женщины, под снегом, в
земле, в таком холоде существуют. И ничего нельзя дляних сделать, ничем не
возможно помочь, отогреть,приласкать.Что жетакое вот этотдень,небо
высокое, яркое от снега и вдругпрорвавшегося с высотысолнцаиэтовот
густонаселенное кладбище,в утеснении которого лежат под снегом и не подают
голосадвоеникому, кроме него, Сошнина, не известных людей? Где они? Ведь
были же они! Были! И люди, все люди,что вокруг лежат, тоже были. Работали,
думали, хлопотали, плодились, добро копили, пели, дрались, мирились, куда-то
ездилиилидумали поехать, кого-толюбили, кого-то ненавидели,страдали,
радовались...
И вот ничего иникого им не надо, все для них остановилось,и сколько
бы ни ломали головыживые, чтобы понять иобъяснить себе смыслсмерти, --
ничего у них не выходит. Сколько бы ни винились, все не кончается вина живых
перед покинувшими земные пределы людьми.
Весной на кладбище сжигали мусор,и поднимись же ветер на ту пору -- и
пошли палы по могилам и крестам. Все,чтобылодеревянное, -- сгорело, на
железном сожглокраску. Многие могилы накладбище разоренными ушли в зиму,
подснег,ржавелиоградки и памятники, пустовалимогилы --снег упрятал
головешки под собой,накрылбелымсаваном --кместу слово пришлось, --
совсем уж скорбным саваном приют человеческой юдоли и печали.
Пламя побывало и намогиле Сошниных, оплавило краску на ограде, выжгло
фотокарточки в полукруглыхотверстиях. Леонид летом наново покрасил голубой
краской оградку и немудрящие надгробия, вбил в землю скамейку, но фотографии
новые невставил.Зачем они? На прежнихфотографиях женщины молодые, мало
похожиенатех,которыхпомнилСошнин.Ввойнумаменекогдабыло
фотографироваться.