Как же можно так: ко мне с добрым сердцем тот же Рубинский, тот же Бреттер, та же Екатерина Ивановна, с такими добрыми ожиданиями их дочь Оля Бреттер, а я здесь же их предаю, здесь же, в их доме, за их столом противостою им, корю их за то, что у них где-то и когда-то была радость: и от этих витых ложечек – вилочек, и от образования, какое удалось получить Рубинскому, и от того, что есть возможность помочь тёте Даше, которая не на стройке в холоде мается, а в тепле добрым людям служит.
Мне стыдно оттого, что мое противостояние, возможно, и прочитано всеми, не только Бреттером, и мне хочется, немедленно опрокинуть эту прочитанность, сделать так, чтобы размыть, растушевать противостояние, чтобы слиться с бреттеровским семейством, с Рубинским чтобы слиться: как же, они меня приняли, и я должен быть с ними, и я обязан опрокинуть эту прочитанность, и так, чтобы это совсем искренне произошло, чтобы моя ложь совсем правдой обернулась.
– Я никак не ожидал, что Альберт Михайлович, – говорю я, – так хорошо знает историю.
– Почему же вас это удивляет? – спросила Екатерина Ивановна.
– Все-таки Альберт Михайлович – математик.
– Никакой он не математик, – улыбнулась Екатерина Ивановна. – Вы разве не знали, что Альберт Михайлович заканчивал философский факультет, а математику преподает в силу необходимости?…
Я осекся. Альберт молчал. И Бреттер молчал, а Екатерина Ивановна продолжала:
– Вы, наверное, и не знаете, что Альберт Михайлович три курса консерватории закончил?
И этого я не знал.
– Ну какое это имеет значение? – вступился как бы за меня Рубинский и пояснил присутствующим:
– Владимир Петрович намерен ставить сцены из «Жития Аввакума».
– Как это ставить? – спросил Бреттер. – Есть сценарий?
– Сценарии Владимир Петрович пишет с детьми.
– Это, знаешь, такой великолепный монтаж, где живопись перемежается с рассказами об исторических событиях, – это Екатерина Ивановна пояснила Бреттеру. Пояснила и улыбнулась мне.
И я был благодарен. И мою благодарность оценила Оля. И я, воспрянув, решил тут же раскрыть новый замысел:
– Савонарола и Аввакум – две фигуры, которым противостоит две разные системы: Алексей Михайлович и Никон, с одной стороны, и с другой – Родриго Боржиа, папа-кровопиец, и сын – коварный убийца, Чезаре Борджиа, воспетый Макиавелли. Сравнить два типа правления и два способа противостояния – это меня привлекло.
– А почему два? – спросила Бреттер.
– Савонарола и Аввакум тоже антиподы. Аввакум следует порыву горячего своего сердца, а гениальный фанатик Савонарола весь в расчетах.
– Какое заблуждение, – сказал Рубинский. Савонарола, может быть, самое прогрессивное явление на Западе. Усилиями Савонаролы была во Флоренции введена полная демократия. Это Маркс сказал. Ну, а главное – это был образованный человек. Человек Возрождения. Говорят, что Микёланджело принял бога в савонароловской обработке. И Боттичелли был поклонником этого монаха. Он один из немногих, кто открыто выступал против папы Александра Шестого. А что касается протопопа, то это просто темная сила, наделенная, правда, даже талантом. Бреттер сидел и в упор глядел на меня. Я чувствовал: он одобрительно отнесся к выводам Рубинского.
– Тогда какова же цена истинной честности? – спросил я.
– А это что такое? – удивился Рубинский.
– Очень немногое. Савонарола утверждал, что он посланник бога и что господь творит чудеса именно через него.
– Ну и что же, он верил в свое пророчество. И Аввакум фанатично верил в свое великое предназначение.
Аввакум фанатично верил в свое великое предназначение.
– Дело не в этом. Под пытками Савонарола отказался от своих убеждений.
– А Аввакум пятнадцать лет просидел в яме и ни на какие уступки не пошел, хотя царь Алексей Михайлович ему многое мог предложить.
– Это не совсем так. Алексей Михайлович ничего бы не сделал для протопопа, потому что Аввакум неуправляем, и это царь хорошо понимал. То же самое можно сказать и о Савонароле. Дважды папа Александр Шестой вызывал монаха в Ватикан, и Савонарола не шел, на сделку с папой.
А что касается способности выносить пытки, то тут совсем другое. Пытки – это уже нечеловеческое состояние человека.
– Значит, предательство, сделанное под пытками, не есть предательство?
– Это примитив, – сказал Рубинский.
– Если так рассуждать, тогда все рушится.
– Ничего не рушится. Дикарь, способный не выдать тайну вождя племени, ничуть не становится культурнее, то есть не перестает быть дикарем.
– Протопоп – не дикарь. А, я бы сказал, подлинный интеллигент. Алексей Михайлович ценил в Аввакуме и мудрость, и образованность, и истинную праведность. Он понимал, что Никон из той же породы интриганов, что и сам царь. И только протопоп тянется к настоящей истине. Он искренне любит мужество и честность протопопа и вместе с тем, как великий инквизитор, не может не мучить и не истязать Аввакума. Кто-то сказал: царю нужна унификация веры, нравственности и правовых норм, а протопопу, первому русскому интеллигенту, нужна индивидуальная свобода совести, индивидуальная правда, индивидуальная нравственность.
– Чепуха, – бросил Бреттер. – Протопоп со своей невежественной братией не дорос до европейских форм индивидуального сознания. Он сам был жестоким мучителем. И победи он Никона, он бы его замучил…
– Как сказать, – ответил я. Какая-то острая мысль забилась в голове. И мне захотелось ее немедленно развить. Существует такое ложное убеждение, будто стоит у власти поставить гуманиста, так получится самый жесткий и страшный режим. Это всего лишь парадокс. Игра слов. Аввакум несет в себе все внешние привычки своего века: его секут на площади, а он не стыдится, потому что это «сечение» считалось на Руси нормой. В его руки попадают враги, и он велит отдать тело умершего собакам на растерзание. Он грозится мстить, но каждый раз, как у него появляется возможность мучить и казнить живых, он меняется весь изнутри, переиначивается, раскаивается и готов спасти недавних своих мучителей от смертной казни. Помните, как он спас беглого казака, который ранее истязал его…
– Он груб и античеловечен, – настаивал на своем коричневый Бреттер.
– Не тот нравственен, кто не знал ошибок, а тот, кто, раскаявшись, способен творить добро…
– Достоевщина, -отрезал Бреттер. – Карамазовщина. Сам факт, что Аввакум призывал к самосожжению как к форме борьбы- жуткая бессмыслица.
– Мне помнятся слова Достоевского, который сказал, что добровольно положить свой живот за всех, пойти за всех на костер можно только при самом сильном развитии личности.
На меня смотрела Оля. И я чувствовал, что она соглашается со мной. Но и какая-то изначальная сила держала ее на стороне Рубинского и отца.
– Это новый критерий развития личности, – сыронизировал Бреттер.
– Это старый критерий. Сократ тем и дорог нам, что он принял смерть, не поступившись даже крупицами своей веры. И Джордано, и Коперник, и Аввакум. Кстати, по Соборному Уложению тысяча шестьсот сорок девятого года за преступление против веры. полагалась смертная казнь: повешение или сожжение в срубе. Любого можно было обвинить в преступлении – и того, кто молился двуперстно, и т.ого, кто книжки старые читал, и того, на кого донос написан был. Алексей Михайлович и Никон лично следили за тем, чтобы строго выполнялось это Уложение. Никогда еще Россия не была так охвачена тайным страхом, никогда еще в России не было столько заключенных, томящихся в острогах. Аввакума называют первым ссыльным всероссийской каторги, потому что он вынес все мучения и не предал своей веры.
Бреттер ничего не ответил. Дал понять, что не намерен дальше продолжать спор.
– А ведь наши места исторические, – примирительно заговорил Рубинский. – Именно в наших.краях закончил свой путь протопоп Аввакум.