– Говорят, где-то близ Усть-Цильмы до сих пор стоят остатки сруба, в котором сожгли протопопа с тремя товарищами, – это Екатерина Ивановна вмешалась.
– У нас с ребятами намечена экспедиция в те места, – сказал я.
– А когда это было? – опросила сидевшая в уголочке Елизавета Петровна Солсдобникова. – Когда, сожгли протопопа?
– Четырнадцатого апреля тысяча шестьсот восемьдесят второго года капитан стрелецкого полку Иван Лешуков сжег Аввакума в срубе с тремя соузниками… Кстати, роль Аввакума будет играть Валерий Чернов.
– Вот уж подонок, – заметил Рубинский.
Я знал, что имеет в виду Рубинский. Отец Чернова был лагерным начальником. Я ему сказал однажды: «При чем здесь родители?» – «А при том, что не может в такой семье сформироваться нормальный человек. Я докладную директору в свое время подавал».
Эту докладную я помнил. Рубинский писал: «Стало уже правилом, что Чернов сознательно мешает, классу, если ему ставят двойку, причем всегда при этом он демонстративно кладет ноги на скамейку, отворачиваясь от учителей. Чернов много времени проводит в бильярдной, зачастую оставаясь там до позднего времени. Ряд моих замечаний относительно правил культурного поведения учащихся высмеиваются им, причем вместе с ним этим занимается целая группа подростков – его приятелей. Я запретил, например, говорить: «Наше вам с кисточкой», объяснив бессмысленность и грубость этого выражения. Теперь, когда я бываю у кинотеатра, мне вдогонку слышится: «Наше вам с кисточкой!»
Это не единственный пример грубости. Вчера Чернов получил двойку по алгебре, и опять повторилась старая история. Вдобавок он швырнул мне задачник Ларичева, купленный мной для него. После уроков Чернов в ответ на мое требование прийти с матерью заявил угрожающе: «Вам не жить на свете, если вы меня из школы исключите». Характеризуя нынешний облик Чернова, я не могу не заметить, что он в своих репликах пропагандирует употребление спиртных напитков. Я много внимания уделял Валерию Чернову. Строгие меры, примененные мной к нему, не дали положительных результатов. Тогда я решил подойти как старший друг. Чернов воспринял это как мою слабость и распоясался вконец. Для себя считаю невозможным дальнейшую работу в классе, где учится Чернов. С сожалением констатирую, что много усилий, потраченных на воспитание Чернова, оказались тщетными. Еще раз заявляю, что считаю для себя невозможным дальнейшую работу в одном классе с Валерием Черновым. Учитель математики А. Рубинский».
Припомнилась мне эта докладная теперь, в доме Бреттеров, и от этого усилилась неприязнь к Рубинскому. Я во что бы то ни стало хотел любить Чернова-сына. Я хотел ему однажды рассказать о себе. О том, что лишился отца. О том, что я не озлобился и не хочу вымещать на ком-то свое горе.
И теперь мне. захотелось защитить Чернова. И я глядел на Екатерину Ивановну, ждал ее поддержки. Это о ней Чернов твердил всем: «Екатерина Ивановна – лучший в мире учитель!» – и Екатерина Ивановна демонстрировала свое доброе отношение к Чернову: «Настоящий самородок!» А здесь в споре она назвала его подонком. И во мне все вскипело. И так сдавило горло, что я едва ли мог сказать хотя бы одно слово. Моего смятения никто не заметил. Я тихо сел в уголочке, так что все мне были видны, и приготовился к сопротивлению. Я решил выбрать удобный момент и сказать: «А к чему, собственно, можно прийти, если я дальше утверждать формулу: сын в ответе за отца, а отец за сына…»
И все, возможно, так и случилось бы, если бы разговор вдруг не обернулся другой стороной. В один миг рухнуло мое противостояние. В один миг сникла моя высокомерность, и я ощутил себя ничтожным и никчемным в этом теплом и чистом доме.
– Слышали, в Каджероме что было? – спросил вдруг Рубинский.
– А что было в Каджероме?
– Я сегодня обедал с Кашкадамовым.
Он говорит, что еле ноги унесли из Каджерома. Толпа гналась, орала: «Берийцы!» Абрикосова, говорят, повалили в снег, еле вырвался, на ходу в товарняк вскочил.
– А что с памятником?
– Изуродовали. Ногу отбили, лицо раскроили ломиком…
– Так и стоит теперь?
– Нет. Организованно стащили с пьедестала.
Бреттер захлопнул книгу. Сказал:
– Это все чепуха. Морозову жалко.
– А что с Морозовой? – это Екатерина Ивановна.
– Покончила в доме приезжих на вокзале.
– Ослепительной красоты, говорят…
– На редкость красива, – это Елизавета Петровна вставила.
– Я ничего не знаю, – это Екатерина Ивановна. Я слышу рассказ Елизаветы Петровны: жених Ларисы Морозовой, не дождавшись реабилитации, убежал из лагеря, чтобы встретиться с невестой. Реабилитация пришла через три дня после его смерти. Когда Лариса узнала…
– Она была в коричневой шубке и в розовой шали? – это я неожиданно спросил.
– Вы её видели?
– Нет-нет, – почему-то солгал я.
Они продолжали говорить, а я сковался не то страхом, не то болью. Опять сдавило горло и судорогой свело у глазного яблока. Я сидел не шевелясь. И сквозь боль у виска вспоминалось, как лицом к лицу оказался с нею в автобусе. Как дурак кинулся к ней, она отпрянула в ужасе, ее смятенные глаза были злы, кончики губ вздрагивали. Потом она отвернулась, прикрыла розовой шалью щёку, чтобы мой взгляд её не касался. Я проехал свою остановку. Пошел вслед за нею. Дважды она резко посмотрела в мою сторону и направилась снова в город. На остановке автобуса она постояла. Я тоже приостановился. Она резко свернула в переулок, потом в следующий, потом во двор, потом в подъезд.
Я вбежал в подъезд с намерением произнести самые добрые и самые прекрасные слова.
– Что вам от меня нужно? – это она гневно.
– Меня поразило ваше лицо.
– Вам предъявить документы?
– Вы недавно приехали?
– Вам сказать, где я остановилась? На вокзале. В доме приезжих. Прошу вас, умоляю, не преследуйте меня…
В растерянности я сказал что-то о недоразумении. Попытался попросить прощения, но её уже не было. Только дверь поскрипывала на ветру.
А в шесть утра меня разбудила мама: кто-то ко мне пришел. Я оделся.
На кухне стоял человек в пальто, я с ним не был знаком.
– Извините за беспокойство, – сказал он. -Дело.
– Какое?
– Вы знали Морозову?
– Нет.
Человек улыбнулся. По-доброму улыбнулся.
– Нам установить одну деталь.
– Какую?
– Вчера вы с десяти до одиннадцати вечера встречались с женщиной, приехавшей.
– Ни с кем я не встречался.
– Это установлено. Женщина в розовой шали… Так встречались?
– И да и нет. Меня поразило ее лицо.
– Она вам что-нибудь передала? Вы её знали раньше?
– Я её видел впервые.
– Значит, встреча носила интимный характер? Я не знал что ответить.
– Никакой интимности не было. Я просто пошел за ней…
– Понятно… – улыбнулся он. – Интересная женщина. Была, впрочем.
– Что это значит?
– Вот вам адрес: завтра зайдете и подпишете показания.
– Я ничего подписывать не буду.
– Это дело ваше.
6
Я ушёл в тот вечер от Бреттеров в полной растерянности.
– Что с тобой? – спрашивал Рубинский.
Я молчал. Потом сказал ему какую-то грубость. Я понимал, что напрасно срываю на нем зло. Домой я не мог идти. Я хотел хоть что-нибудь узнать о случившемся. И вместе с тем что-то останавливало. Собственно, знаю что: страх. Помню, и мама осуждала тех, кто пытался защищать репрессированных. Нельзя. От родственников, которые чем-то запятнаны, надо отказываться. Решительно. Навсегда. Чтобы духу от них никакого не шло. Не было их вообще. Не видел. Не знаю. Не помню. Мир разделен на две части – на лагерь и на нелагерь. Все, что за колючей проволокой, то не наше. Вражеское.