Я не стал больше расспрашивать Россомаху. Попрощались и пошли в разные стороны.
На следующий день я снова оказался на Толином пороге. Мне открыли. За столом сидели Абрикосов Гера, лейтенант в штатском, Россомаха и Герин приятель, Кашкадамов, тоже в штатском, и еще один незнакомый мне офицер-вохровец.
Здесь не было ни витых ложечек, ни абажура: лампочка болталась на скрученном проводе, стол был устлан газетами, закуска нарезана небрежно, хлеб наломан кусками. Спорили.
– Никаких талантов, – настаивал Гера. – Из каждого можно сделать и артиста, и писателя, и художника.
– И из тебя? – спросил Кашкадамов.
– И из меня, – сказал Гера. У Геры лицо хотя и без особых примет, но все в нем крепко сбито: подбородок ладный, губы крупные, глаза большие, пристальные, шея атлетическая, движения упругие.
– А от чего же все зависит?
– А от того, кому как повезет, – ответил Гера.
– Что же, и Шаляпина из каждого можно сделать? – вмешался я в спор.
– Шаляпина, может быть, не из каждого, – ответил Гера, – но петь может каждый, если тренировать хорошо. Незаменимых людей нет. Я видел многих знаменитостей – литераторов, актеров, художников, которые вынуждены были оставить свою работу. Бог ты мой, думал я, неужели эти люди что-то когда-то создавали? Понимаете, по человеческим качествам они, эти бывшие таланты, уступали даже уголовникам.
– А что у вас в Каджероме произошло? – спросил я.
– Не болтай, – ответил Гера, Он встал и направился на кухню, где шипела на сковороде оленина.
– А что в Каджероме? – спросил Россомаха.
– Еле ноги унесли, – ответил Кашкадамов. – Толпа гналась за нами, орала: «Берийцы!» Геру схватили, едва вырвать успели, вскочили на товарняк…
– Каджером ещё припомнится! – сказал офицер и тут же замолчал, когда вернулся Гера с двумя колодами карт.
– Ладно, еще по маленькой и распишем, – сказал Гера.
– Часика на два, – предложил Россомаха, – не забыли? – завтра вскрытие – интересный материал.
– Девица Морозова? – спросил Кашкадамов.
– Она самая, – ответил Россомаха.
– Возьмем Попова? – это ко мне обращение.
– Пойдешь на вскрытие?
Я ушам своим не верю. Снова удушье сковало тело. И правая сторона у виска так заломила, что я не в состоянии был пошевельнуться.
– Испугался? – это Кашкадамов сказал, похлопывая меня по плечу. – Ну что, пойдёшь? Или нет?
– Куда? – машинально спросил я. – В морг, разумеется…
Я и потом думал, что было со мною в те минуты, когда я сидел в кругу Кашкадамова и Абрикосова. Я их ненавидел: Боялся ли я их? Страх ли был это? Я ощущал себя растоптанным. Они были великанами, топтавшими меня, букашечного. И я не мог сопротивляться. Я молчал, утаивая себя истинного. Они противостояли мне не как Рубинский и Бреттеры, они противостояли по-другому. Моя ненависть захлебнулась в моем страхе. У меня будто почву вышибли из-под ног. Я сам себе стал омерзителен. И когда омерзение к себе достигло предела, появились силы, ибо вспыхнула ненависть к собственному предательству, к собственной мерзости. Я наблюдал за лицами играющих. Они были так веселы, и так увлечены раскладами карт, и так уважительны были друг к другу, что иного мира, кроме того, какой развертывался за карточным столом, для /них не существовало. Мне хотелось ни о чем не думать. Просто сидеть и ждать. Как оно дальше пойдет, так и пусть пойдет. Но мне все равно думалось, что-то жуткое, непоправимо жуткое подкатывалось к груди.
Я сидел, боясь пошевелиться, Они живут, они знают, как жить, а я не живу, я сейчас гибну, я, наверное, действительно, сейчас погибну, а они будут вот так же сидеть и играть в карты, вот так же будет гореть эта огромная лампочка итак же розово алеть на никелированной сферической плоскости рефлектора скрученная и перекрученная двадцать раз проволока. Так же будет шипеть на сковородке оленина. Толя снова вынес сковородку на кухню. Он кричит оттуда мне, чтобы я взял из посылочного ящика две луковицы и принес ему. Я встаю, машинально отбираю луковицы, те, что покрупнее, иду на кухню, там очищаю обе луковицы и даже режу мелко, а Толя замечает мне, чтобы я покрупнее нарезал, я нарезаю, как он мне показал – кругами, крупно, за тем руками отделяю кружочки друг от друга и отдаю Толе. Но он мне говорит, чтобы я сам бросил лук на сковородку, а он ложечкой чайной что-то выскабливает из банки. Я смотрю, что он там выскабливает, а это оказывается томат.
– Подмёрз, сука, – говорит он.
Я едва соображаю, что это термин «сука» относится к томату.
– Подожди, оттает,- даю совет я. – Или плесни кипятку…
– Это идея, – говорит Толя. И из чайника направляет струю крутого кипятку в банку. Банка немедленно раздваивается, и руки у Толи становятся багровыми.
– Сука, – снова говорит Толя.
И теперь я уже не могу понять, к кому относится это определение. Может быть, даже и не к томату.
– Ничего страшного, – говорю я. – Можно промыть.
– Нет уж, теперь все, – говорит Толя и выбрасывает банку в ведро.- Без томата обойдемся.
– А что это за вскрытие? – шепотом спрашиваю я.
Толя – судебно-медицинский эксперт. Толя все знает. Но он так увлечен поджаркой. Ему не до вскрытия. Толя еще и рыбку вытащил. Какой-то особый засол. Дает мне попробовать. Я отказываюсь. Он настаивает. И я надкусываю продольную полоску спинки. Толя еще и пива налил, мне.
– С пивом необыкновенно, – говорит он. И добавляет, точно вспомнив про мой вопрос:
– Обычное самоубийство. Только женщина красивая. Жаль.
У Толи доброе лицо. Красивые руки. Он режет тоненькими ломтиками примороженную рыбу, и она побелевшими листиками отслаивается от рыбного туловища.
И пальцы у Толи длинные, чуткие. Мне трудно представить, да и не хочу я представлять, как он этими прекрасными руками вскрывает человеческое тело.
– Что, плохо чувствуешь? – спрашивает Толя. – Дать таблетку?
– Нет.
– Тогда водки.
– Водки хочу.
– Прямо здесь налить?
– Налей.
Толя нанизывает на вилку помидорину и засылает мне в рот: предельно внимателен ко мне Толя.
– Может, полежишь?
– А причины самоубийства Морозовой известны.
– У неё здесь жених отбывал срок.
– Жених? Кто он?
– Ты ее знаешь?
– Я веду вместо нее уроки. Ну и что жених?
– Он скончался за два дня до ее приезда. Я потом тебе расскажу. – А сейчас давай оттащим жратву синьорам.
Из комнаты раздавались голоса:
– Кто походит из бубен?
– Тот бывает…
– Убиен.
– А мы ужо пужатые.
– Была не была, не с чего, так с бубей.
– Давай с туза!
– Под игрока с семака. Толя расставил тарелочки на подносе.
– Ну а им зачем это вскрытие?
– Кашкадамову? А у него тема по придаткам. А Гера с Россомахой давно ищут случая поприсутствовать. Я им обещал, как только будет подходящий материал.
Я едва сдержался, чтобы не выбить поднос из Толиных рук.
– Боишься? – это Толя у меня спросил.
– Боюсь? – машинально переспросил я.
Мне бы, конечно, не ходить на это вскрытие. Но что-то настаивало во мне: надо, непременно надо. Эта и будет третья моя встреча. Последняя. И я шел так, как будто ничего и не соображал. Впереди меня двигались парни. Двигались, перебрасываясь меж собой всякой всячиной: а что в кино, а сколько градусов, а снег хрустит как живой. Меня Россомаха под руку взял, рассказывал про дом, в котором он жил в первое время: третий этаж, две комнаты, ему одному сразу дали две комнаты, оказалось, для кого-то придерживали квартиру, а теперь у него, впрочем, тоже две комнаты, даже лучше, отдельные, те были смежные, очень просит прийти к нему в гости, есть что посмотреть, тоже искусством увлекается.