Можно?
– Конечно.
– А не проговоришься?
– Ни за что.
– Так вот, я дурю всех. Я жулик. Краду из разных книжек ценности и сбываю их детворе.
– Я серьезно.
– И я серьезно. Кстати, самое сложное – обмануть детишек. Чтобы это получилось, я нацеливаюсь на самых доверчивых, и они помогают мне осуществлять мой коварный замысел. И еще я беру в союзники совсем профессиональных бандитов – Шекспира, Шиллера, Сурикова, боярыню Морозову и прочих…
– Вас что заставило поехать на Крайний Север? Деньги?
– Романтика. Дровишки в печке потрескивают. Народные традиции. Одним словом, легче околпачить местное население…
– Вы опять шутите. А серьезно?
– А серьезно – я не знаю. Я ищу цель. Это понятно?
– Очень даже.
– У меня был товарищ, который говорил: весь смысл в том, чтобы не искать смысла. А я думаю наоборот: весь смысл жизни в том, чтобы искать смысл. Всю жизнь искать.
– А вот я еще хочу у вас спросить, – сказала Света. – Вам бывало когда-нибудь страшно? Совсем страшно? Вот я, например, так мне кажется, ничего не боюсь. Понимаете, ничего. Я уже испытала себя.
– Наверное, это очень страшно – ничего не бояться.
– Мне это же говорят родители. Они больше всего боятся того, что я ничего не боюсь. Вот смотрите!
Света привстала. Подтянулась к письменному столу, где на стекле лежала обыкновенная канцелярская кнопка, и со всей силой вдавила металлическое жало в мягкость ладони.
Наверное, я побледнел. Мне действительно стало не по себе, будто она всадила эту кнопку в меня. В самую мою душу. Я кинулся к ней, ничего не соображая, а она отодвинулась, поднесла руку к губам. Зубами выдернула кнопку и снова приложилась губами к руке. Она держала раненую часть ладони во рту, а сама наблюдала за мной. И глаза ее смеялись.
– Вот и все! – сказала она, показывая мне вдруг свою тоненькую ладонь. – Как ничего и не бывало.
– Идиотизм, – вырвалось у меня.
– Меня так воспитали.
– Не думаю, чтобы кто-то тебя учил всаживать в тело кнопки.
– А надо быть ко всему готовым. Это ваши слова.
– Я не это имел в виду.
– Значит, вы лгали. Помните, я спросила у вас: можно научиться легко переносить боль? Вы сказали: можно. И сами привели пример, как вы пробовали ладонью забивать гвозди.
– То, что может мужчина, не должна делать женщина.
– Женщина – низшая раса.
– Женщина – это совсем другое. То, что ты делала, – это глумление и над женщиной, и над человеком!
– Вам меня жалко?
Света провела ладонью по лицу. Очевидно, забыла о ране. И на лбу остался кровавый след.
Снова в груди у меня кольнуло. От боли я едва не задохнулся. Хрипло вырвалось у меня:
– Кровь, кровь же…
Света вытерла кровь. Улыбнулась. А затем, едва сдерживая себя, заплакала, уткнувшись колени.
Я потихоньку встал и направился к выходу.
– Обождите, – сказала она совсем бодрым, голосом. – Я у вас хотела спросить. Скажите, а почему Морозова не вызывает у нас сочувствия?
– Почему же, сочувствие, наверное, вызывает…
– Ну, не сочувствие, а симпатию. Как-то страшно от того, что может быть такая нечеловеческая сила в женщине.
– Пожалуй, страшно. Фанатизм всегда страшен.
– Даже когда фанатизм стоит за правду и справедливость?
– Мы же об этом говорили уже.
– Говорили, но мне все равно непонятно. Выходит, чем больше правды и справедливости в человеке, тем опаснее этот человек.
– Мерой правды и справедливости может быть только человек.
– Мера всего – человек?
– Вот именно. Когда ты убиваешь в себе человеческое, ты выступаешь против этой меры. И против всей справедливости на земле. И против правды.
– А вот мне надо быть готовой ко всему. Знаете,надо.
– То есть?
– А вот так у меня могут сложиться обстоятельства, что все может получиться.
– У всех может все получиться.
Важно в любой ситуации оставаться человеком.
– А вот если близкий вам человек окажется подлецом?
– Не понял.
– Ну, самым сильным вашим врагом. Что тогда?
– Это все твои придумки. Сегодня близкий человек – враг, а завтра – еще ближе.
– Нет и нет. Я вам правду говорю.
Продолжить ей не удалось. С шумом ворвался в комнату ее младший брат Игорь. Швырнул портфель в угол. В комнату вбежал огромный пес. Он подошел ко мне, остро блестели его глаза, дважды он лизнул мои руки: признал. Теперь я поднялся и ушел.
4
Тогда на слуху у многих был Макиавелли. Потому и сказал о Новикове Рубинский:
– Типичный макиавеллист.
– Не Макиавелли, а макиавеллист? – переспросил я.
– Именно так. Макиавеллизм вечен. Он возникза –много тысячелетий до появления Макиавелли. Этот стиль правления можно было назвать и пилатизмом.
– Паучий способ.
– Э, нет. Паук один плетет свои сети. А здесь каждый виток паутины создается помощниками. Задача лидера типа Новикова состоит в том, чтобы не участвовать непосредственно в создании сетей. В дискриминации. В вылавливании нерадивых.
– Он теоретик, – подсказал я. Мне было интересно будить мысль Рубинского. Говорил он превосходно, когда я поддерживал таким образом его пыл.
– Он практик чистейшей воды. Он жестко знает несколько стандартных действий, с помощью которых добивается своего.
– Например?
– Валерию он однажды подловил на ее сексуальном маньячестве, один раз скомпрометировал, а потом взял навсегда под защиту – и она ему служит верой и правдой. Фаранджеву он впутал в махинации, ей вовек не очиститься. Это его второй метод. И третий прием – маскировка под демократа…
Рубинский говорил, а я вспоминал, как сразу же после той злополучной конференции ощутил себя в изоляции. И странное дело, меня всюду преследовали голубые глаза Новикова. И интонации его слышались. Говорю однажды с интеллигентной пожилой учительницей начальных классов, а она вдруг интонациями Новикова, с этакой расстановочкой: «А вы напрасно недооцениваете мудрую власть педагогического коллектива…»
Это были любимые новиковские слова. Я застыл на месте, ибо она эти слова произнесла так, точно эти слова должны были меня поддеть снизу, как лопатой, и вышвырнуть вон. И глаза, я чуть не рехнулся, у нее гзаголубели чистым новиковским блеском.
И Вольнова мне бросила как бы невзначай; «Есть законы порядочности, наконец…»
И о порядочности все время толковал Новиков. Клановая порядочность: не продать, не вынести за пределы своего коллектива, уничтожать каждого, кто нарушит клановый сговор…
Рубинский говорил, а я вспоминал, как в малодушии своем ринулся было объясняться к Новикову. Он меня не принял. Я стоял за дверью, а он играл в шахматы с Дребеньковым. Я нагло вошел в кабинет. А он рассмеялся, и его голубые глаза слезились: «У меня рабочий день закончен два часа тому назад. Сейчас восемь вечера. Можем мы позволить себе…» – он обратился к Дребенькову. – «Бог ты мой, – замельтешил Дребеньков, – да оставьте вы нашего директора в покое…» Дребеньков встал, взял меня за руку и вывел в коридор…
А Рубинский между тем говорил:
– У Макиавелли есть объяснение. Он говорит, что надо создать порядок, при котором все сограждане нуждались бы в жестоком диктате: тогда они всегда будут верны лидеру.
– Значит, Новиков устраивает всех?
– Безусловно. Многие горло готовы были перегрызть, защищая его.
– Почему были?
– Потому что общая система, поддерживающая Новикова, зашаталась.
– Новиков это понимает?
– Еще бы! Если бы он не понимал, ты бы уже не работал здесь.