Госпожа Архиза – добродетельная женщина, когда мужа дома нет, она выпроваживает гостей очень рано… всех… или почти всех.
Тут Киссур вспомнил, что госпожа Архиза вчера дала ему поручение. Она вышила шелком белку‑ратуфу на сосне, в дар храму Исии‑ратуфы. Картинка была готова, недоставало стихотворной подписи. Госпожа Архиза, полагаясь на вкус Киссура, просила составить и вывести подпись. Киссур понял, что ему надо обязательно прийти и принести подпись. Спросил робко Мелию – какой бы цвет тут подошел. Глаза Мелии вдруг закатились внутрь.
– Я бы выбрал розовый, – тоненько сказал он, и продиктовал надпись.
День был бесконечен. Левая рука ныла от ожога, правая – от дурацких бумаг. Зашел Нахира, тот чиновник, который вместе с разбойником угощал яшмового аравана, просил в долг. Киссур сказал, что у него самого ни гроша, – только давеча лавочник прислал из уважения штуку трехцветного шелка. Нахира ушел с шелком и через час вернулся с сорока «единорогами». Двадцать единорогов он хотел отдать Киссуру, но тот сказал, что почтет себя обесчещенным, и заставил взять все деньги.
Вечером Киссур был грустен, держался в стороне: как он мог забыть о такой просьбе! Госпожа Архиза спросила, что с его рукой. Киссур ответил, что распоролся о гвоздь. При этом так покраснел, что Архиза подумала: «Напился, верно, выше глаз, и налетел в потемках, бедняжка». Когда гости уже расходились, Архиза сказала:
– Да, Киссур! Приходите завтра в полдень, мне нужно дать вам поручение.
Поручение оказалось самым незначительным. Киссур мял готовую вышивку в руке. Он догадался, что если унести ее с собой, можно будет прийти еще раз. Киссур уже откланялся, как вдруг Архиза, вздохнув, строго сказала:
– Друг мой! Я требую от вас объяснений!
– От меня? – пролепетал Киссур.
– От кого же еще! Со времени вашего возвращения вы совершенно пренебрегаете моим домом. Я понимаю – наше захолустье… Я слышала – вы часто бываете у господина Афоши.
Архиза вдруг пересела на диван, возле которого стоял Киссур, взяла его за руку, заглянула в глаза и спросила:
– Скажите честно, – господин Афоша обещал вам покровительство? Вы пользуетесь каждой минутой, чтоб оказаться в его доме.
Киссур совершенно растерялся от такого обвинения.
– Я… – начал он.
– Не надо, – живо перебила Архиза, – не оправдывайтесь! У вас впереди жизнь. Я, бедная женщина, мало могу, а от господина Афоши зависит ваше будущее, – но прошу вас, Киссур, не надо делать этого так явно: ведь и мне вы чем‑то обязаны.
Киссур готов был разрыдаться.
– Но, сударыня, – воскликнул он, – клянусь, господин Афоша ничего мне не обещал! Я вовсе не для этого…
Он замолк и покраснел.
– Почему же вы избегаете меня, – спросила Архиза.
Киссур молчал. Обожженная рука его заныла. «О, Великий Вей, – подумал он, – сейчас я все скажу, и она меня выгонит.».
– О, я догадываюсь, – сказала Архиза, – признайтесь, вы влюблены!
Киссур помертвел.
– Да‑да, вы влюблены, – продолжала Архиза, слегка сжимая его запястья, – ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я знаю, в кого – в дочь господина Афоши. Я угадала?
Киссур закрыл глаза и сказал:
– Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен… Нет, – не будем говорить об этом.
«Однако, – подумала Архиза, – либо он слишком играет в робость, либо… Фи, эти мальчики из окружения Харрады, которые грешат только задним числом».
– Не бойтесь меня, – сказала Архиза.
– Не бойтесь меня, – сказала Архиза. – Я имею право все знать. Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?
– Ни разу, – честно признался Киссур.
– Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным лицом, – продолжала Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. – Ах, Киссур, я не знаю, почему, но я на все готова для вашего счастья.
– Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я не люблю дочь Афоши… Я… Это…
– Так кого?
– Ах, что с того! Эта женщина замужем!
– Да, – сказала Архиза, опустив головку и прикрываясь веером, – так уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины не может быть двух мужей…
Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на дневной час, был полумрак, тростники и травы на гобеленах колыхались, словно живые, и потолок мерцал янтарными сотами.
– Грех, – сказал Киссур, – любить замужнюю женщину! В древности за такое рубили голову, а признаться в любви – преступление. Что будет, если я признаюсь?
Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:
– Думаю, что наказание будет равно преступлению.
Киссур упал перед ней на колени и неловко зажал перевязанную руку. Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил, стукнул зубами, поклонился, и, оборвав занавеску, выскочил в раскрытое окно.
Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась: шелковая вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее. «Составить надпись под вышивкой» – это была обычная просьба на женских посиделках. Женщина вышивает, мужчина надписывает. Надпись под белкой‑ратуфой была розовая. Архиза шваркнула вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: «Так я и знала, – кричала она, – негодяй! Розовенький! Побратимчик! То‑то он не может забыть своего дружка Харраду».
Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила с молодым господином Мелией. Когда пришло время прощаться, оказалось, что носильщики Мелии куда‑то пропали, и Мелия остался после всех гостей – дожидаться нерадивых слуг.
Расставшись на ближайшей развилке с разбойником Нишем, Бьернссон пошел в городок Ладун, к местному судье, человеку добродушному и почти честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон уважал, а от него, – к начальнику Белоснежного Округа по имени Сият‑Даш.
Управа Сият‑Даша поражала воображение: на вершине холма, попирая пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики, со стенами, такими высокими, словно они были привешены к облакам, она казалась уже не управой, а замком, равно как и сам Сият‑Даш, – не чиновником, а князем.
Сият‑Даш встретил яшмового аравана у ворот.
– Большая честь, – сказал он, – приветствовать вас в моей управе! Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во всех тех местах, где вы побываете, сумма уплачиваемых государству налогов возрастает в два раза, – даже у злостных неплательщиков пробуждается совесть!
Вечером Сият‑Даш, чрезвычайно довольный, приказал начинать домашний праздник.
Гостей было около шести человек. Стали разносить подарки. Бьернссон развернул свой короб: там лежал белый шерстяной плащ с капюшоном, и десять маленьких серебряных слитков с казенной печатью.
Яшмовый араван покачал головой:
– Я не могу принять эти деньги.
Судья Кеш вздохнул:
– Это хорошо, друг мой, что вы презираете деньги и служите нам укором: если б вся ойкумена следовала вашему примеру, жизнь была б гораздо проще.
– Я вовсе не служу вам укором и не презираю деньги, – возразил Бьернссон, выразительно оглядев роскошное убранство зала.