Синяя борода - Курт Воннегут-мл 33 стр.


Как разумно питаться.

Как истинное дитя Грегори и своего времени, в своем самообразовании я стремился, чтобы мой словарь и осведомленность во всех великих достижениях, событиях и известных человечеству личностях были не хуже, чем у тех, кто кончал престижные университеты. Кроме того, у меня было искусственное произношение. Такое же, как у Грегори; и как у Мерили, кстати, тоже. Но у Мерили и у меня – не забывайте, она дочка шахтера, я сын сапожника – хватало ума не выдавать себя за британских аристократов. Мы скрывали наше простое происхождение, растягивая гласные и коверкая окончания, – помнится, тогда для этих фортелей еще не придумали названия, теперь‑то они известны как «трансатлантический» акцент – изысканный, приятный на слух, не американский, но и не британский. В этом отношении мы с Мерили как брат и сестра: «звучим» одинаково.

* * *

Скитаясь по Нью‑Йорку с такими познаниями и хорошим произношением, но часто голодный и замерзший, я понял соль шуточки насчет самообразования в Америке: знания – это особый такой хлам, который разными способами обрабатывают в престижных университетах. Истинная ценность, которую дают престижные университеты, – это пожизненное членство в респектабельной, постоянно пополняющейся искусственной семье.

Мать и отец мои родились в естественных семьях, из тех больших семей, какие обычны были у состоятельных армян в Турции. Я же, родившись в Америке, в тех местах, где совсем не было армян, не считая моих родителей, постепенно стал членом двух больших искусственых и относительно уважаемых семей, хотя, конечно, в социальном отношении они никак не ровня Йельской или Гарвардской.

Вот эти семьи.

1. Офицерский корпус армии Соединенных Штатов Америки во время войны.

2. Школа абстрактного экспрессионизма после войны.

23

Ни в одном из тех мест, где меня знали как посыльного Дэна Грегори, получить работу я не смог. Думаю, хотя точно не знаю, он сказал им, что юноша я эгоистичный, неблагодарный, бесталанный и всякое такое. Что ж, справедливо. Работы и так не хватало, зачем давать ее человеку, совсем на них не похожему, какому‑то армянину? Пусть армяне сами заботятся о своих безработных.

В результате именно армянин помог мне, когда я уже докатился до того, что в Центральном парке рисовал шаржи желающим, а они давали мне на чашку кофе или чуть больше. Этот армянин был не из Турции, не из России, а из Болгарии, семья его переехала в Париж, когда он был еще ребенком. Они влились в оживленную и процветающую армянскую общину Парижа, тогда столицы художников. Я уже говорил, что мои родители тоже стали бы парижанами, если б их не сбил с толку и не уговорил податься в Сан‑Игнасио мошенник Вартан Мамигонян. Настоящее имя моего спасителя Мкртыч Коюмджан, впоследствии офранцуженное и превратившееся в Марк Кулон.

Кулоны тогда, как и теперь, были гигантами туристской индустрии, у них имелись туристские агентства, и они устраивали поездки в любую точку земного шара. Марку Кулону, когда он заговорил со мной в Центральном парке, было всего двадцать пять, его послали из Парижа с поручением найти рекламное агентство для рекламирования их фирмы в США. Придя в восторг от ловкости, с которой я орудую карандашом, он сказал, что мне надо отправиться в Париж, если я хочу серьезно заняться живописью.

Здесь таилась ирония, скрытая, конечно, до поры до времени: в конце концов я оказался членом небольшой группы художников, которые лишили Париж славы столицы живописи и сделали такой столицей Нью‑Йорк.

Думаю, в основном из национальных чувств – армянин должен помогать армянину – он купил мне костюм, рубашку, галстук, пару ботинок и привел в рекламное агентство «Лейдвел и Мур», которое понравилось ему больше других. И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с агентством, если оно возьмет меня на работу художником.

И поставил условие, что фирма Кулонов будет сотрудничать с агентством, если оно возьмет меня на работу художником. Так я получил работу.

Больше я никогда не видел Марка Кулона и никогда о нем не слышал. Но вообразите!

Как раз сегодня утром, когда я вспомнил о Кулоне впервые за полстолетия, «Нью‑Йорк тайме» вышла с его некрологом. В некрологе говорится, что Марк Кулон – герой французского Сопротивления и что после войны он занимал пост руководителя совета директоров самой крупной в мире туристской компании «Братья Кулон и компания».

Какое совпадение! Ну и что? Не следует относиться к таким вещам слишком серьезно.

* * *

Репортаж из настоящего: Цирцея Берман совершенно помешалась на танцах. Хватает кого угодно, любого, кто попадется, независимо от возраста и положения, в качестве кавалера, и отправляется на любой танцевальный вечер в округе радиусом тридцать миль, а такие вечера чаще всего устраиваются для сбора денег на нужды добровольной пожарной команды. Вчера она заявилась домой в три часа ночи с пожарной каской на голове.

Теперь пристает ко мне, чтобы я брал уроки танцев, которые дает Охотничий клуб в Ист‑Квог.

Я сказал ей:

– Не собираюсь жертвовать последние остатки собственного достоинства на алтарь Терпсихоры.

* * *

Дела мои у «Лейдвела и Мура» шли неплохо. Там‑то я и написал рекламный плакат с изображением самого красивого в мире лайнера «Нормандия». На переднем плане был самый красивый в мире автомобиль – «корд». На заднем – самый красивый в мире небоскреб Крайслер. Из «корда» выходила самая красивая актриса в мире – Мадлена Керолл. В какое время мы живем!

Улучшение питания и условий жизни сыграло со мной злую шутку – однажды вечером заставило с портфелем под мышкой отправиться в Студенческую лигу живописи. Я собрался серьезно заняться живописью, хотел посещать занятия Нельсона Бауэрбека, художника– реалиста, как почти все тогдашние преподаватели живописи. Я представился ему и показал свои работы. Он был известный порт– ретист, и его картины еще можно видеть по крайней мере в одном месте, в Нью‑йоркском университете – моей alma mater, я сам их там видел. Он написал портреты двух бывших ректоров этого университета, которые занимали эту должность еще до того, как я туда поступил. Он их обессмертил, а такое может только живопись.

* * *

Человек двенадцать за мольбертами писали обнаженную натуру. Надеялся присоединиться к ним и я. Они казались веселой семьей, которой мне так недоставало. Семья в «Лейдвел и Мур» меня не приняла. Там не понравилось, как я получил работу.

Бауэрбеку было лет шестьдесят пять, для преподавания многовато. У него когда‑то учился руководитель художественного отдела агентства, и он рассказывал, что родом Бауэрбек из Цинциннати, Огайо, но, как и многие американские художники в то время, лучшие, зрелые годы жизни он провел главным образом в Европе. Такой он был старый, что успел там пообщаться, хоть и не долго, с Джеймсом Уистлером, Генри Джеймсом, Эмилем Золя и Полем Сезанном! Еще он утверждал, что дружил с Гитлером перед первй мировой войной, когда тот был голодающим художником в Вене.

Когда я с ним познакомился, старик Бауэрбек и сам был похож на голодающего художника. Иначе в такие годы не преподавал бы он в Студенческой лиге. Так и не знаю, что с ним потом сталось. Люди приходят – люди уходят.

Мы не стали друзьями. Он перелистывал мои работы и приговаривал – слава Богу, тихо, так что ученики в студии не слышали:

– О, Боже, милый ты мой! Бедный мальчик, кто же это так тебя изуродовал? Может, ты сам?

Я в конце концов спросил его, в чем дело.

– Не уверен, – ответил он, – смогу ли я это выразить словами.

Назад Дальше