Илья ушел по делу. У Ильи, кроме продвижения на российский рынок, есть еще одно дело – любови.
Илья любит женщин, занимающих положение в обществе, и они его любят, но кратковременно, потому что у них с Ильей разногласия в смысле трат. Они хотят, чтобы Илья тратил на них все – и чувства, и деньги, и даже время. А Илья считает, они и так должны быть счастливы, потому что рядом Гений.
На Димочкин взгляд, Илья ведет себя неприлично – продвигается без меня в сферы, заводит без меня Любови, ая считаю, нет. Хорошо, когдаулюдей честные отношения и каждый знает, на что он может рассчитывать.
Илья говорит: „Машка, ты одна меня понимаешь“. Говорит: „Мне нужна такая жена, как ты, чтобы близкий человек, но только чтобы была красивая и с положением в обществе“.
Уверена, что он когда-нибудь все-таки найдет близкого, красивого, занимающего хорошее положение в обществе человека.
Обидно! Илья ушел в высшие сферы, Вадим его не застал.
Вадим проезжал мимо. На Фонтанке пробка, а он больше всего на свете ненавидит пробки.
Сидел два часа двадцать минут – пережидал пробку. Выглядел грустным. Если бы он не был так похож на довольного кота, я подумала бы, что у него душевные искания, кризис среднего возраста, переоценка ценностей...
Потому что пробка. Потому что главное в жизни – это обойти других, победить. Поэтому у него очень, просто очень плохое настроение.
По-моему, это типичный случай травматического сознания. Все прекрасно, отлично, но достаточно одной самой мелкой мелочи, пробки на Фонтанке, и уже все, ВСЕ, ВСЕ – очень плохое настроение...
– Неужели Вам важно победить других в пробке? – удивилась я.
– Маша... при чем здесь пробка? Это я для примера. – Вадим выразительно взглянул на меня. – В жизни. Победить других в жизни. Неужели Вы не хотели бы успеха, признания... ну, я не знаю, хоть самого маленького?
– Нет, не хотела бы, – твердо сказала я. – Только Нобелевскую премию хотела бы, а больше ничего.
Вадим улыбнулся:
– За что?
– Да так, – уклончиво ответила я. Вообще-то я имела в виду в области литературы. Хотя... с Нобелевской премией есть некоторые проблемы. Как правило, после премии нобелевские лауреаты уже больше никогда ничего не пишут, не открывают.
Лучше я получу Нобелевскую премию не за „Варенье без свидетелей“, и не за „Неопытное привидение“, и не за „Ленивый Вареник: кто он – полицейский или бандит?“ Лучше я получу ее в старости, когда я уже ничего не буду делать, а только почивать на диване на лаврах и хвастаться Аде, что я нобелевский лауреат за „Варенье“, а может быть, за „Кота“.
– А насчет победы... Папа говорит, что победить легко, но при победе всегда теряешь, – сказала я. – Обязательно что-то теряешь, и тут главное – что именно.
– Глупости, детский сад, – поучительным голосом сказал Вадим. – Вот я...
– Вы кого-нибудь сегодня победили?
– Я? – Вадим задумался. – Я – да. Выиграл тендер на один большой проект.
Интересно, какой тендер – писать линию в каком-нибудь сериале?... Но все равно, не важно. То тендер, а то жизнь.
В жизни побеждать себе дороже. После того как кого-нибудь случайно победишь, всегда испытываешь жалость. И думаешь: ачто, эта победа действительно так уж нужна?
К примеру, я недавно спорила с Димочкой, что Пруст и Прус – это два писателя, а не один писатель в разной транскрипции, и говорила, что Димочка – некультурный человек. Ну, я, конечно, победила – просто молча достала с полки два разных тома.
А Димочка обиделся, покраснел и убежал и не приходил ко мне целую неделю. Я сначала расстраивалась, а потом мне для Димочкиного самолюбия пришлось соврать, будто я не знаю, что такое Ганзайский союз. Димочка на меня набросился, радостно крича: „Ага, ага, а еще культурный человек!“
И мне пришлось просить у него прощения за то, что Пруст и Прус – это два писателя, а не один.
– Вам нужна такая победа?... – спросила я.
– Мне – нет, – фыркнул Вадим.
Вот именно, с победами всегда так. Победишь, а потом просишь прощения. Еще хорошо, если есть у кого просить прощения, а бывает вообще ужасно... Привела очень стыдный пример из моего прошлого.
Девочка из нашего класса уезжала в Израиль, эмигрировала с родителями. У нас было собрание – ее исключали из пионеров. Я опоздала и, когда вошла в класс, увидела, что все сидят на одном ряду, теснятся по трое за партой, а она сидит одна в пустом ряду, как преступник. Учительница сказала, что раз я тоже еврейка и тоже могла бы уехать в Израиль, то мне нужно публично отказаться от нее. И что это будет моя моральная победа. Публично отказаться я не смогла, побоялась, но с ней рядом не села. Втиснулась к кому-то третьей или даже четвертой. Хотя могла сесть с ней... Я тогда думала, это моральная победа, а это был самый стыдный поступок за всю мою жизнь...
– За всю жизнь? – удивился Вадим.
– Ну... да. Папа тогда сказал: „Что же делать, у каждого человека в прошлом есть невыносимо стыдные поступки, вот и у тебя теперь есть...“ А как мне теперь попросить прощения – она же уехала.
– Маша, Вы дурочка? – искренне удивился Вадим. – У Вас своя голова есть или только папина? Не может быть, чтобы Вы до сих пор переживали из-за такой ерунды...
– Есть у меня своя голова, папина, – обиделась я. – Да, я до сих пор переживаю, потому что я... я невротическая личность, вот.
* * *
Дело Дня – не думать о Вадиме, думать об Илье, потому что Илья – мой американский любовник, а Вадим – чей-то чужой любовник, не мой.
Но если бы я была более сексуально открытой, лучше относилась к сексу вообще, думала о сексе каждую свободную минуту, надела подаренные Адой черные кружевные чулки и шляпу, небрежно забывала на кухонном столе различные предметы из секс-шопа, например огромную надувную куклу... Тогда Вадим...
Тогда Вадим, может быть, совершенно точно... во всяком случае, Ада так считает.
Если бы я была более сексуально открытой, лучше относилась к сексу вообще, думала о сексе каждую свободную минуту? Надела подаренные Адой черные кружевные чулки и шляпу, небрежно забыла на кухонном столе различные предметы из секс-шопа, например огромную надувную куклу? Думаю, Вадим посмотрел бы на меня удивленно и... и все.
Так он думает, я его приятный собеседник, а так что? Зачем ему сексуально озабоченный приятный собеседник, помешанная на сексе приставучка, огромный надувной маньяк – в общем, нетактичная невротическая личность?
Наверное, хорошо быть невротической личностью – можно угрожать всем депрессией или нервным срывом.
Мои внуки и правнуки от Димочки могли бы на цыпочках ходить вокруг моего дивана, а я бы оттуда грозно велела: „А ну-ка тащите мне немедленно сосиски с пюре, а то у меня будет нервный срыв!“
Да, но сейчас, сейчас? Пока у Димочки нет внуков и правнуков? Быть невротической личностью, самой таскать себе на диван сосиски с пюре? Думаю, довольно сомнительное дельце...
Пятница
Ада права. Я хочу стать сексуальной, манящей и т. д., чтобы Вадим наконец-то меня увидел.
Дело Дня – немедленно изменить свое отношение к сексу вообще, а также изменить свое отношение к сексу с Ильей. Чтобы не остаться старой девой без никакого секса навсегда. И не превратиться в городскую сумасшедшую без никакого секса в прошлом, даже самого захудалого, от которого утром остается один вопрос – зачем? И чтобы Вадим наконец-то меня увидел...
Ходили с Ильей в милицию получать его новый паспорт. Илья еще не знает, что его ждет сегодня ночью – новая, манящая я.
Илья открыл свой новый паспорт, полюбовался своей фотографией.
– Разве вы могли бы дать мне сорок лет? – кокетливо сказал Илья паспортистке, девушке в погонах, и вдруг закричал: – Что это, что, что?!
– Как что? – удивилась девушка в погонах. – Это вы.
Я заглянула в паспорт – на фотографии Илья, собственной персоной, здоровый лысый дядька. А в графе ФИО написано: „Илья Борисовна Шапиро“, военнообязанная.
– Я не военнообязанная! – кричал Илья. – Этот номер у вас не пройдет, я уже отслужил!
– Давайте, Илья Борисовна, я вам правильно печать поставлю, – сказала паспортистка.
– Помогите... – прошептал Илья. – Мне сегодня с этим паспортом улетать в Москву, у меня там выставка...
Никуда ему не нужно улетать, он просто врет от ужаса.
* * *
Хорошо, что у паспортистки оказались такое хорошо развитое чувство юмора и любовь к шоколадкам. За десять минут и три шоколадки удалось получить правильный новый паспорт.
– До свидания, Илья Борисовна, – улыбнулась девушка на прощание.
Илья бессильно махнул рукой. Мы с девушкой пытались убедить Илью, что ничего страшного, с нами тоже каждый день приключаются мелкие странности, которые мы в этот момент расцениваем как непомерно значительные для себя события, вместо того чтобы увидеть в них что-нибудь смешное.
Илья не хотел видеть ничего смешного, нервно тер лысину и говорил, что ему и без того тяжело соприкасаться с российской действительностью, а теперь он еще Илья Борисовна, и от этого у него стресс...
Илья оправился от стресса, как только мы вышли во двор.
– Что ни говори, все вы тут в России совки, и ничего с этим не поделаешь, – бодро сказал он.
Я вежливо кивнула, а про себя подумала: почему это мы совки? Совсем наоборот, например, девушка в погонах очень даже европейский человек – остроумный, толковый, любит шоколадки.
Мы шли по Фонтанке, и Илья читал вслух вывески и ворчал.
– Смотри, „Бестпарфюм“, „Вижен сервис“, „Ривер-хауз“... – возмущался Илья. – „Фитнес-клаб“, „Донат-сы“, „Элитный секонд-хэнд“...
Неужели прямо так и написано? А я и не замечала. Но ведь есть надписи и по-русски! Илья вообще не прочь подметить что-то плохое, как будто он уехал в высшие сферы, а меня тут оставил приглядывать за хозяйством и выговаривает мне, что я нерадивая.
– Все нормально, ты в Питере, не обращай внимания, – сказала я и остановилась у книжного прилавка на углу Невского и Фонтанки – думала, может, он уймется, пока я буду смотреть, не продается ли на этом лотке „Варенье“ и др. новые талантливые произведения.
– Вот! – торжествующе сказал Илья, показав пальцем на большой красочный том с голой ногой на обложке. – Вот смотри, книга называется „Библия секса“. Что, скажешь, не совок?!
– Да... – виновато признала я, стараясь закрыть от него рукой соседний том с бокалом на обложке – „Библию бармена“... – Но ведь это же переводные книги, не то чтобы это такая сугубо питерская литература...
– Совок, совок, – твердил Илья, – ничего святого! Вообще уеду из этой страны, раз так! Раз меня тут в милиции принимают за женщину! Раз мне нужно служить в армии... а женщины, между прочим, в армии не служат, это же Россия, а не Израиль!
Так, в приятной беседе, мы дошли до моего дома и вошли во двор.
– Не-ет, это не Питер! – Илья показал на окна на первом этаже и начал причитать: – Еще вчера был такой питерский, такой старинный двор, и вот...
Действительно странно, под старинными фонарями на окнах Адиного офиса на первом этаже за ночь откуда-то взялись свежие надписи и нечеловеческим синим светом задорно освещают наш двор: „Real Estate Consulting*. Не может быть, чтобы за один день, что я не выходила из дома, наш двор превратился в прибежище мирового капитала.
– Или это Питер, или это Бостон? – насмешливо спросил Илья и ткнул пальцем в окно.
– Это я, – выглянула из окна Ада в норковом берете с хвостом. – Красиво я назвала мой новый офис? В старом-то у меня все по-простому – агентство недвижимости. А тут у меня торговля реалистатом. Реалистат – это квартира, дача или там гараж...
– Bay, иес, о'кей, вандерфул, – сказал Илья и задал вопрос в пространство: – Интересно, а почему вы тут, в России, сами с собой по-английски разговариваете?
Я сказала – наверное, мы хотим присоединиться к сильному. Не в смысле войти в состав США навсегда, а в смысле идентифицировать себя с сильной Америкой, чтобы нам было не так страшно.
– Машка права, мы хотим, – подтвердила Ада. – Поэтому у нас во дворе все как в Америке.
Я зашла к Аде в офис и тихо попросила:
– Ада... а помните, вы давали мне пакетик для соблазнения Вадима? Если он у вас еще остался, можно я его все-таки возьму?
– Пояс кружевной один. Чулки с резинкой две. Подвязка кружевная одна, – перечислила Ада. – А хочешь, я тебе еще одну вещь занесу? Исключительной красоты презервативы? Сбегаю домой и занесу, одна нога здесь, другая там?
О господи...
– Спасибо большое, я... это, исключительной красоты не нужно, не обижайтесь, спасибо, можно я пойду?
Вечером я надела в ванной пояс кружевной один, чулки с резинкой две. Подвязка кружевная одна куда-то потерялась. Сейчас я выйду из ванной и изменю свое отношение к сексу с Ильей раз и навсегда. И тогда Вадим меня наконец-то увидит.
Уф-ф, выхожу! Новая я, во всем Адином и в халате.
– Илья! Илюша! Илюшечка! Вытащи, пожалуйста, из кладовки складной бед, – неожиданно для себя сказала я. – Ты теперь будешь спать на складном беде. Не обижайся, но... в общем, да, вот.
– Не надо Илюшечку на раскладушку, – заныл Илья. – У Илюшечки спинка болит... Я буду спать с тобой на диване, и дай мне второе одеяло, у тебя холодно.
– Нет, не будешь. Зато я дам тебе три одеяла, – сжалилась я. – По-нашему, три теплых бланкета.
Илья, надувшись, укладывался на раскладушку, заворачивался в одеяла, вздыхал.
– Ты не обиделся, что мы теперь друзья? Я имею в виду: и днем, и ночью?... – спросилая в темноте. Кстати, подвязка кружевная одна нашлась – оказалась у меня на руке, как браслет.
– Илюшечка спит, – пробормотал Илья и демонстративно засопел.
Вскоре Илья уже спал по-настоящему, а я никак не могла заснуть.
Чтобы не думать, что теперь у меня вообще нет любовника, никакого, даже американского, решила лучше подумать о совках. Каждый без словаря знает, что „совок“ – это неодобрительное определение носителя советского сознания. Ну и внешние признаки, конечно, имеются: плохо сшитые костюмы, каракулевые шапки пирожком, бриллианты, рейтузы.
Если у человека возникает обида, значит, в нем задета какая-то болезненная струнка. Вот если бы Илья сказал, что мы с девушкой в погонах – ящерицы вараны, я бы не обиделась. А тут мне обидно, очень обидно, за себя и за девушку в погонах. Разве мы с паспортисткой – дяденьки в плохо сшитых костюмах и рейтузах?
Никакого у меня теперь нет любовника, ни одного... Не буду думать об этом.
В юности мы ходили в гостиницу „Европейская“ пить кофе, и нужно было искусно проскользнуть мимо швейцара с небрежно-отрешенным видом, а внутри все дрожало – пустит или не пустит. В „Европейской“ было так красиво и иностранно – другая жизнь, а мы были – совки. А сейчас мы можем каждый день туда ходить, значит, не совки.
Решила: буду ходить в „Европейскую“ каждый день или достаточно часто. Пить кофе там дорого, я просто буду ходить мимо швейцара туда-сюда и изживать в себе совка.
– Илья! – позвала я. – Илья! Илья заворочался на раскладушке:
– Маш, ты передумала? Можно к тебе?
– Илья, сколько стоило мороженое? – спросилая.
– Какое? Фруктовое? – не просыпаясь, спросил Илья. – Фруктовое – семь копеек.
– А эскимо?
– Эскимо – одиннадцать, пломбир в шоколаде – двадцать две копейки, – четко сказал Илья и мечтательно добавил: – Еще за двадцать восемь копеек шоколадное или черносмородиновое, а что?
– Спи.
Утром скажу Илье, что он тоже совок. Что „совок“ – это не носитель советского сознания, а просто любитель мороженого, просто человек, который без запинки сможет назвать цены на мороженое даже ночью.