Я представила, что я как проклятая все пишу и пишу „Варенье“, а Оксана обедает и ночует на мои гонорары, и – нет! Волк должен быть наказан – мы отдадим ей деньги, и заберем картины, и поедем на передвижную выставку в Германию, то есть Илья поедет.
– Машка, тебе правда не очень жалко? – спросил Илья из-под пледа.
– Мне?... – ответила я. – Э-э... нет, не особенно... Мне очень жалко. Очень-очень жалко, так жалко, что
и сказать не могу. Ведь коричневый Крамской всегда был тут, в прихожей... А что скажет папа? Папа говорит, что нельзя любить вещи больше людей. Думаю, на Крамского это распространяется.
– Э-э... нет, не особенно, папа говорит про него „мазня“. Мы сняли Крамского со стены, и Илья повесил на его
место свою картину – инсталляцию с фарфоровой чашкой „Привет из Чикаго“, она не ездила на выставку, потому что кусочек все же отбился. Осталось „привет из Чик“.
– Подарок тебе, – сказал Илья, довольно оглядывая инсталляцию.
Ну вот... Крамской на новом месте, в антикварном салоне на Невском.
Я на старом месте, дома, одна.
Илья ушел договариваться с Оксаной – хотел показать ей квитанцию из салона, – а я весь вечер плакала.
Стыдно. Папа говорит, что нельзя любить вещи больше людей.
Все равно плакала.
Крамской на новом месте, в антикварном салоне на Невском, а я дома, одна. Стыдно, что плачу, что я люблю Крамского больше Ильи?
* * *
– Я первый хотел взломать галерею и унести картины, – напомнил Димочка.
– Ха, – дожевывая торт, невнятно сказала Ада, – ха-ха.
– Ну все-таки как, как вы это сделали? – завистливо спрашивал Димочка.
Вадим усмехался, молчал, с уважением поглядывал на Аду. Ада учила Димочку жизни, при нашем почтительном молчании ела шоколадный торт и была героем дня.
А произошло вот что. Через десять минут после Ади-ного ухода ее служба безопасности – майор в отставке – донесла Аде все про бывшего мужа Оксаны.
Бывший муж Оксаны хоть и бандит, но после скандального развода в ее дела не вмешивается. Поэтому Ада с ним договорилась: бывший муж и бандит с удовольствием сделает гадость своей жене, а заодно поставит ее на место и отучит прикрываться его именем.
Спустя несколько минут после разговора с бывшим мужем Аде позвонила Оксана и сказала: „Я же пошутила, а они что, поверили?... Зачем мне его бездарная мазня? Пусть немедленно забирает...“
– Справедливость востожертвовала, – сказал Илья, – то есть восторжетвовала... в общем, добро победило зло.
– Ага, победило! – насмешливо сказала Ада. – Ты, овечка, больше к волкам не суйся, а то сам знаешь, что откусят...
– Знаю, я знаю. Я не буду, я больше никогда не буду, – заверил Аду Илья. – Зато Оксану Бог накажет, ау меня чистая совесть, правда, Машка? А она будет мучиться.
Дело Дня. Когда все ушли, нечаянно набросала план новой книжки: мумзик Мари продает Рембрандта в антикварный салон, чтобы спасти от красивой бандитки бедного художника. Красивая бандитка хочет заставить бедного художника всю жизнь рисовать ее портреты.
Старая добрая Ада, у которой везде связи, при помощи детектива Вадима спасает и Рембрандта, и бедного художника – добро побеждает зло. Это хорошо.
Примечание: а если бы Адины связи оказались слабее, чем связи красивой бандитки? Или у мумзика Мари вообще не было бы старой доброй Ады? Как тогда добро победило бы зло?... А?
Продали бы Рембрандта как бедные овечки! И зло победило бы добро как миленькое.
А если бы у мумзика Мари не было Рембрандта?... Тогда бедный художник навеки был бы обречен рисовать красивую бандитку и зло опять победило бы добро... Получается, что добро побеждает зло не всегда, а только при случае... Но я же пишу детские детективы, адетям ненужно про это знать. Пусть думают, что всегда.
А может быть, нужно? Знать, что мумзики делятся на волков и бедных овечек? Чтобы бедные овечки не думали в своем бессильном жалобном гневе: „Зато у нас чистая совесть, а злые волки пусть мучатся“. Ничего подобного, ничего волки не мучатся. Волки спят спокойно и совершенно счастливы, по-своему, по-волчьи. Но ведь и овцы счастливы, по-своему, по-овечьи, так что все в порядке.
* * *
Ада взяла с подоконника зеленую записную книжку – откуда она у меня?
– Гляди-ка, – открыв записную книжку на середине, сказала она, – что это? Маша Суворова-Гинзбург, правнучка губернатора Петербурга и неизвестного местечкового еврея...
– Это я Маша Суворова-Гинзбург, – удивленно сказала я.
– А тут жирное пятно, он что, макароны ел на этой странице... – недовольно сказала Ада. – Ага, вот. ...Нищая профессорская дочка с коллекцией на миллион!
– Нищая профессорская дочка – это не я.
– Не ты? А кто же? Ну-ка дай мне твои очки, – велела Ада. Она из принципа пользуется моими очками, считает, что свои очки – признак возраста.
– Ада, не обижайтесь, не нужно смотреть чужую книжку, – попросила я.
– Чего-о?... Семья – дворяне и евреи, репрессированные и убитые! Лагеря, эмиграция! Тут можно такую историю накрутить! И наследство, и загадочная суета вокруг картин!!!
Картины – отдельная сюжетная линия, детективная, – что-нибудь пропало, нашлось, опять пропало...
Папашу ее нужно будет сделать пофактурней. Пусть будет не просто советский профессор, а, к примеру, знаменитый физик! Пусть откроет что-нибудь, пусть получит Нобелевскую или что-то вроде того... Приписать ему какие-нибудь диссидентские штучки, дружбу с Солженицыным...
– Это неправда, папане был диссидентом, он вообще как-то жил вне режима... – сказала я. – А в последние годы он стал хуже относиться к Солженицыну...
Ада перелистнула страницу.
– Тут чего – то мелко, я не разбираю... А-а, вот... – Ада продолжала читать, а я... это очень стыдный поступок, но я не могла ее остановить, слушала как загипнотизированная. – Приукрасить ее, конечно, пусть будет красавица! Или лучше некрасивая и обаятельная, как княжна Марья, с глазами, в которых видна душа?
– Это еще кто такая? – проворчала Ада. – Так у него ты – героиня романа или эта княжна?... Опять пятно какое-то. ...Очки, глаз не видно... Надеюсь, Маша никогда не увидит моего романа и не узнает, что она персонаж.
Я – персонаж. Некрасивый, в очках, глаз не видно. Тут я с Вадимом не согласна – все-таки героиня должна быть красавица.
...Все-таки героиня должна быть красавица... Красавица со сложной историей в прошлом, поломавшей ее жизнь.
Допустим, ее любили два друга... нет, лучше три. Один из них стал олигархом... Олигарх приезжает к ней, волнуясь, проходит мимо помойки, – здесь флэш-бэк, черно-белый, он вспоминает их общее прошлое.
„Так и тянет на „мыло““, – мстительно подумала я.
... Черт, так и тянет на „мыло“! Главное, не увлечься и не перейти на „мыло“...
Эту ее наивность и доверчивость обязательно оставить – это стержень характера...
Насчет еврейской темы – нужно подумать. А может, вообще убрать еврейскую кровь? Сделать ее просто дворянкой?
С одной стороны, еврейская тема модная. Но может, лучше – чисто русский роман? Всегда есть люди, которым это как красная тряпка. Пусть будет чисто русская. Дворянка. Без глупостей.
– Ну, блин, дает! – возмутилась Ада. – Как это – убрать еврейскую кровь?! А папаша твой какже? Вот люди – взять и убрать папашу только зато, что он еврей... В хороших семьях всегда кто-нибудь еврей, и ничего... воту меня Сема... Ты сама как считаешь? А, Машка?
– Тут я скорее согласна с вами, – сказала я. – Если чисто русская, это уже будет не то.
Все хорошо. Все хорошо. Мне как будто сделали усыпляющий укол. Все было как во сне, и в этом сне я обсуждала конкретные вещи – княжна Марья, диссиденты, дворяне и евреи, – по отдельности все реально, а все вместе – сон. Как если бы мне снилась Ада в моих очках верхом на слоне на Невском: Ада, очки и слон реально существуют, а все вместе – сон... Вот это все, что Вадим написал, – это я?... Он ТАК обо мне думает?
Растерянность, оскорбление, унижение, обида – все это просто слова, а на самом деле как будто меня вывернули наизнанку...
Да что там говорить! Представьте себе, что человек приходит к вам и вы делаете ему омлет, кормите его Ади-ными фрикадельками, а он... Стоп! На самом деле он приходит не к вам, а к персонажу!
Он разговаривает, пьет кофе на кухне, дружит... Стоп! Это вы дружили, а он изучал вас, как жука на булавке... Разговаривает, пьет с вами кофе на кухне – это он вас ИЗУЧАЕТ?
Смотрел фотографии, там мама, папа, я маленькая, наши друзья... запоминал?
Смотрел папины книги, патенты на изобретения... записывал?
Я... это самое большое оскорбление, которое один человек может нанести другому – я, я сама, Маша, была ему неинтересна!..
Он мной воспользовался... Два раза – сначала написал эту свою детективную линию с мышами, а потом еще и это!
Это – подлость. Вот. Нельзя использовать людей. Подглядывать, подслушивать чужую жизнь. Ведь он же могпря-мо сказать: „Маша, я пишу роман, мне нужна семья – покажите фотографии, книги...“ Я бы показала.
– Ну Вадим, ну молодец... – одобрительно сказала Ада, – не теряется! Пришел и сразу списал с тебя сериал, теперь роман с тебя пишет... Молодец! Сразу видно – человек бизнеса, телемагнит.
А он хитро, подло, исподтишка. А я же живая.
Не могу поверить... Неужели... он замнойзаписывал? Хочется сжаться от унижения, чтобы никто меня не видел, и Ада тоже, и одновременно броситься на него, царапаться, кусаться!
– Что-то я плоховасто видеть стала, – печально сказала Ада и отдала мне очки, – старею, что ли? Машк, а Машк! Вот ты мне скажи правду. Я на сколько выгляжу?
Я никогда еще не видела Аду такой серьезной и грустной, кроме одного раза, когда у нее сорвалась сделка прямо у нотариуса, потому что в квартире на первом этаже случился форс-мажор в виде наводнения. Она даже не могла сердиться и ругаться, а только удивленно повторяла „как это форс-мажор?...“. И сейчас она выглядела такой беспомощной, как будто вдруг поняла, что ее возраст – это обстоятельства непреодолимой силы, форс-мажор.
– На сколько? А на... пятьдесят? – спросила я.
Ада опустила глаза, и мне стало стыдно.
– На сорок?
Ада отвернулась, что делать?!
– Вы женщина бальзаковского возраста, – быстро сказала я. – Это значит, вы молодая и в то же время зрелая, а сколько вам лет, вообще понять невозможно. Может, тридцать, а может, еще сколько-нибудь.
Я хорошо помню этот роман Бальзака, после которого появилось выражение „женщина бальзаковского возраста“. На самом деле роман называется „Тридцатилетняя женщина“. Хорошо, что сейчас можно быть бальзаковской женщиной до ста лет.
Сейчас вообще все люди чувствуют себя моложе. Я, например, сейчас чувствую себя как будто мне пять лет, и я Манечка Суворова-Гинзбург, и меня обидели на улице – крикнули мне „жидовка!“. Я тогда поняла, что это плохое, но не поняла, почему это плохое. Я...
Думаю, мне повезло, потому что это была самая большая обида в моей жизни. А страшнее меня никто не обижал, вот только Вадим, и все...
И что мне теперь делать?
Думаю, надо жить.
Не помню, какой день, все равно. Сексуальные меньшинства на моей кухне
Сегодня у меня в гостях Алиса.
– Мымрик, ты совсем не изменилась!
А мне кажется, что я даже стала меньше ростом, как будто пригнулась от унижения, что я персонаж.
– Мымрик, я заскочила на минутку! Мымр, у меня стресс! Прямо на глазах чуть машину не забрали! – сказала Алиса. – Рядом с тобой, в переулке, представляешь?! Я выхожу, а они ее погружают на эвакуатор!
Когда машину на глазах владельца погружают на эвакуатор – это неприятно. Я не видела Алису с окончания института... и сразу стресс, сразу эвакуатор... Приятно с ней повидаться после стольких лет – может быть, я смогу какое-то время не думать, что я персонаж. Персонаж романа Вадима... как, черт возьми, его фамилия?!
– А я ему говорю: „Не нужно меня эвакуатором“ – и даю ему деньги, – усаживаясь на кухне, сказала Алиса. – Ой, а у тебя все по-прежнему... а гаишник отталкивает мою руку и говорит: „Нет-нет, что вы“. Ой, а я помню эту чашку, такая синенькая... И тут у меня случился еще один стресс. Неужели, думаю, не берет? Как это неприятно! А гаишник интимно наклонился ко мне и говорит томным голосом: „Милая... в документы положите“. Ну, думаю, слава богу, все в порядке, по-прежнему берет! Давай чай, кофе я не пью из принципа. Только быстро, я на минутку!