Она не давала мне с должной степенью остроумия и естественности привести в действие тот нехитрый, но сугубо личный механизм укладывания в постель. И не то чтобы за годы с Фисой совсем он заржавел или пришёл в негодность – можно, можно было сыграть свою роль и искусно вставить тот искусственный запал в сакраментальную пушку мужественного обаяния – но, внутренне оцепеневши, смотрел я сквозь сексапильный фасад чужого абсурдного существа напротив… и понимал, что мне его не надо.
Какой-то тёмный (зелёно-фиолетовый?) Перец неизменно подсаживался рядом, положив ногу на ногу и дымя с прищуром: «Зачем, Рома, заче-е-ем? Дурак, где ты возьмёшь тот клин, чтобы вышибить ФИСУ!»
Я знал его давно. Я никогда толком не был в курсе, чего конкретно Перцу этому от меня надо, но определённый график за ним всё же улавливал. Я чувствовал: он всегда там, где моими же стараниями творятся вещи, суть которых моей натуре абсолютно противопоказана.
Так что не вступал я с ним в полемику. Я был слаб. Я молча отвозил удивлённую девушку домой и больше не звонил.
Дело было во мне и только во мне, как подтверждалось на многочисленных сеансах у психолога, с которым я обсасывал мельчайшие подробности нашего затяжного конфликта, пытаясь зацепиться за соломинку, которая должна была опять вернуть мне мою Фису. Соломинка эта… любовь, конечно же, наша постылая затраханная любовь, думал я…
Но выходило-то как. Моя Фиса – истероидный тип. Фиса – актриса! Ей просто необходим зритель. А зритель был последнее время один – я. То есть: не всегда тот, что хотелось бы. Отсюда: латентное расстройство личности. В том плане, что, не находя внешнего самовыражения, без которого у Фисы уже просто ломка (10 лет бальных танцев!), она подсознательно продолжает это самовыражение искать, но совершенно в ином: любые эскапады от меня к другому, абсолютно на меня непохожему, воспринимаются ею как некий акт самоутверждения, дающий право ставить себя выше. Быть победительницей – не на паркете, так дома!
Даже вечерние пробежки к церкви – через лесок – использовал я для изматывающей, исчерпывающей работы над собой. Поставить свечку во здравие Анфисы – рабы божией, развеяться, поплакать, прочувствовать счастье в несчастии и тут же прослезиться, проникнуться ощущением собственной мизерности, представить себя пушинкой, попавшей в смерч, или песчинкой во время прибоя… На подсознательном уровне, действительно, наверно, что-то оставалось, потому что прибегал домой я довольно умиротворённый, а главное – уверенный в своей любви к себе, а также в том, что, как только я наконец-то обрету себя, Фиса обязательно ко мне вернётся…
…только когда же я так успел себя потерять? Перед сном депрессия опять оковывала мои конечности, и я засыпал с ощущением совершенно омерзительной никчёмности.
Удивительным образом получалось, что пресловутое чёрное дупло во мне, в общем, живёт давно, да только никак особо не выказывало парализующей власти над моим существованием, покуда гнездившийся в нём розовый идол, замученный верной своею праздностью и болезненно обострившимся ощущением несоответствия занимаемому помещению, не начал казать оттуда заинтересованную мордашку… И, вдруг поняв для себя кое-что, не всхлопнул истерично и упоительно длинным стройным крылом – да и не был таков в поиске лучших мест, уверенный в непогрешимости своего полёта.
Дыра моя была особенная: ещё и центробежная! Она выталкивала меня в пятнично-субботние ночи в большие круизы по московским дискотекам, которые я объезжал галопом, нагрянывал в них своим мощным торсом, обтянутым белой шерстяной фуфайкой, – убийственным козырем в переглядной дуэли с дамами – и, уподобляясь этим пошлейшим, вездесущим, якобы безвозрастным жеребцам, ежесекундно фотографировал в громыхающем мельтешении окрестные портреты, пейзажи и натюрморты невидящим и бесстрастным, почти онегинским взором. Проку от тех хождений было мало, ибо те редкие лани, стройнючие и изгибчатые, чёрт бы их подрал, сказывались не одни, замужем или же «просто потанцевать» приходили – бог мой, как умиляло меня это малиновое словосочетание в невинных силиконовых устах какого-либо прожжённого ангела с потрясающей голой спиной, кто же сейчас на дискотеки потанцевать приходит, дура!! (Кстати, для меня совершенно очевидно: распространённое представление о неизбежности секса apres-discotheque крайне преувеличено. Точнее, почему нет, но что это должны быть за всеядные, нетребовательные экземпляры… Нет, домой, забыться, спать.)
Однако. Каким пафосом и значением сопровождаются эти игрушечные появления в свет! Вот она, якобы запыхавшись с улицы и нарочито тарахтя по мобильному, деловито влетает в пестреющий людьми предбанник «Марики», автоматически бегает глазками в поисках многочисленных «друзей»… Па-а-аша!! – поцелуй взасос, объятья… Ты здесь с кем? Вы щас куда? Ну не трынди, метнулись в «А приори» – там прикольней… А под завязку, где-нибудь часу в седьмом в нижнем чилл-ауте «Цеппелина», явно нанюханная, нос к носу с тем же Пашей… Опять возбуждённый, радостный обмен информацией. Мы ща в «Микс», догоняться, а там опять в «Приори» – на морнинг-пати…
Вон другой объект – миллионщик и светский лев, Балданов Валерий Алексеич, уже лет десять как куда ни я – всюду он, в какой-то джинсовой рубашечке, вечно оттянутой животиком, да совершенно невообразимых красных тапочках – стоит так себе покойно, невыразительно, качая черепаший профиль, руки в карманах, с парой подобных же безвозрастных пузатиков… И чего стоит-то, спрашивается? Чего не спится ему в два ночи? Здра-а-авствуйте, Валерисеич! – слабый кивок. Помню, лет пять назад этот Балданов после той же «Марики» принимал весёлых страусят в свой белоснежный «шестисотый» и увозил в неизвестном направлении. Куда увозил-то, спрашивается?! А?!
Что-то в «Мост» сегодня ломится народ, и дюжие охранники в смокингах решительно не пускают без карточек. Нет, меня, конечно, всегда – у меня ни одной никуда, а пустят везде: помимо правильного лица, полубогемного тарзанистого фасада, заставляющего вздрогнуть (кто он, откуда?.. где-то видел/видела я его…), да независимого трубадурского прикида, выстреливающего из общей пафосной серости, на мне ещё и ничем неизгладимая печать достоинства и интеллекта. (Comme il fait, сказал бы обо мне Лев Николаевич Толстой.)
Но двинем-ка напротив сначала – в «Шамбалу» (название-то какое, а? – конечно, притёрлось уже, но человеку интеллигентному положительно отрежет ухо). Подзарядиться камерной восточной аурой! Я уже порядком весел, ка-а-ак пройдусь по брусчатому проходу, как порастолкаю резаные портьеры…
…а там Фиса – прямо в кресле в плетёном – висит такая и ждёт меня. Где ж ты всё ходишь, говорит, а глазки опять свои-свои… Возьми скорей меня домой отсюда, говорит, в постельку, я больше никогда-никогда, я так устала ото всего…
Хрена. Нет нигде Фисы. Зато летняя площадка открылась! Монументальная лестница в мистическом фиолетовом свете – под «Энигму» дефилируют по ней голые инопланетянки… Все, как одна, с поджарыми животами, с выступающими косточками на бёдрах, с длиннющими худыми ногами – это же он почти, он, мой вожделенный собирательный образ!..