Ну, как бы там ни было, матушка моя была женщиной здравомыслящей, мрачной и хорошо откормленной, и, ясное дело, подобной ей не будет уж никогда. Всю свою жизнь она провела за уборкой дома, за выгребанием коровьего и свиного навоза, за сбиванием масла, за дойкой коров, за ткацким станком, за чесанием шерсти и верчением прялки, за молитвой и за руганью и за разжиганием большого огня, чтобы наварить побольше картошки в предчувствии голодных дней.
Был и еще один человек в доме, у меня перед глазами, — согнутый скрюченный старик с клюкой, причем две трети его лица и грудь его увидеть было невозможно, поскольку этому мешала нечесаная, всклокоченная, серая, как овечья шерсть, борода; та крошечная часть его лица, которая была свободна от этой шерсти, была коричневой, жесткой и морщинистой, будто из дубленой кожи, и два умудренных жизнью пронзительных глаза выглядывали оттуда и смотрели на мир взглядом острым, как игла. Он жил у нас в доме, и частенько они с матушкой расходились во многих вопросах, но, разрази меня гром, поистине невероятным было количество картошки, которое он поглощал, количество болтовни, которая так и лилась из него, и ничтожность той работы, которую он делал по дому. С самого начала, в ранней моей юности, я думал, что он и есть мой отец. Помню, как-то вечером мы сидели с ним вдвоем и тихо смотрели на жаркий и яркий огонь и на котел, огромный, как бочка, в котором у матери варилась картошка для свиней; сама же она бесшумно обреталась в задней части дома. Хоть жар от огня и обжигал меня, но ходить я в то время не умел, поэтому ничего не мог поделать и терпел. Старик подмигнул мне и сказал:
— Что, припекает, сынок?
— Жар чрезвычайный от этого огня, святая правда, — сказал я в ответ. — Но, гляди, ведь ты впервые назвал меня своим сыном, уважаемый. Было бы справедливо заметить, что ты мой отец и что я прихожусь тебе родным сыном, да будем все мы здоровы, говоря так, и да обходят нас стороною несчастья.
— Ошибаешься, Бонапарт, — сказал он. — Я твой дед. Твой отец теперь в месте, далеком от дома, но имя и фамилия его в тех краях — Микеланджело О`Кунаса.
— А где же он?
— Он в мешке, — отвечал Старик.
Мне было тогда всего десять месяцев от роду, и больше я в тот раз ничего не сказал, но заглянул в мешок при первой же возможности: там была картошка и ничего больше, и прошло много времени, прежде чем я понял слова Седого Старика, но это совсем другая история, и я дойду до нее в этой книге в свое время.
Был один день в моей ранней юности, который ясно отпечатался у меня в памяти. Я сидел на полу, все еще не умея ни ходить, ни стоять, и смотрел на свою матушку, а она подметала дом и прибирала щипцами в очаге. Старик вошел в это время с улицы, вернувшись с поля, и стоял, ожидая, пока она закончит свою работу.
— Женщина! — сказал он. — А ведь вредна эта работа и не ко времени, и можешь быть уверена, что не приносит она ни пользы, ни доброй науки тому, кто сидит у нас тут дома на своей заднице.
— Мне сладостно каждое твое слово и почти каждый звук, что исходит от тебя, — отвечала матушка едко, — но будь я проклята, если понимаю, о чем ты сейчас говоришь.
— Да, — сказал Старик. — В мою собственную бытность зеленым юнцом (и это знает каждый, кто читал нетленные ирландские книги), мы любили поваляться в золе и горячих углях. Ты же теперь или сгребаешь всю золу в дальний угол очага, или и вовсе выметаешь на улицу, и ни горстки не остается для бедного мальца на полу, — тут он устремил на меня палец, — чтобы в ней как следует поваляться, тогда как неправильно это и против природы растить и воспитывать ребенка, не давая ему познакомиться поближе с золой. А все потому, о женщина, что утеряна тобой добрая привычка всю золу оставлять как есть и весь мусор, прогоревший в огне, сохранять в том виде, как оставил его огонь.
— Что ж, — сказала моя мать. — В этом ты прав, хоть и редко бывает, чтобы ты говорил дело, и я с удовольствием высыплю обратно все то, что соскребла с камней очага.
И она высыпала. Она вновь набрала полное ведро грязи, пыли, золы и куриного помета с большой дороги, с удовлетворением высыпала все это передо мной на пол очага и как следует размазала по нему. Когда у нее все было готово, я подполз к очагу и все следующие пять часов всласть провалялся в золе, — и уже только около полуночи меня, зеленого юнца, подняли и запихали в постель, но жуткая вонь от этого очага повсюду следовала за мной до самого конца недели; это был на редкость скверный, тухлый и пакостный запах, и я не думаю, что когда-нибудь еще в мире будет запах, подобный ему.
Маленький беленый вредоносный домик, в котором мы жили, расположен был в уголке долины по правую руку, если идешь на восток. Уж конечно, не мой отец и не кто-то из родственников построил этот дом именно там, и никогда уже не узнать нам, кто же — Бог, дьявол или человек, — изначально возвел эти корявые прогнившие стены из грязи и ила; но будь хоть сотня уголков в долине, в каждом из них непременно будет торчать маленький беленый домик, и ни об одном из них не известно, кто же его построил. Извечная судьба истинных ирландцев (если верить нетленным книгам) — жить в беленом домике в уголке долины по правую руку, если идешь на восток, и не иначе как по этой самой причине у меня и не было сколько-нибудь приличного обиталища с того самого мига, как я пришел в этот мир, а воистину ровно наоборот. Не говоря об убожестве самого дома, он еще вдобавок лепился на краешке скалы в самом опасном месте долины (хотя внизу, в долине, было полно прекрасных мест для дома), и всякий, кто беспечно распахивал дверь, не следя за тем, куда ставит ноги, рисковал тут же убиться по причине обрывистой местности.
В доме у нас не было никаких перегородок, охапки тростника были вместо крыши у нас над головой, и все тот же тростник служил нам постелью в задней части дома. С заходом солнца тростниковые постели расстилались по всему полу, и все в доме в молчании располагались на них. Вон там постель, в ней свинья. Вот тут другая, в ней люди. Еще одна большая постель, в ней старая тощая корова разлеглась во сне на левом боку, и ее дыхание сотрясает воздух посреди дома, а куры и котята спят в тени ее брюха; еще одна постель рядом с очагом, и в ней я.
Да, бедно жили люди в дни моей молодости, и если у кого было много скотины и птицы, то ночью в собственном доме ему было просто не повернуться. Увы, так всегда и было. Я часто слыхал, как Седой Старик рассказывал о лишениях и невзгодах прежней жизни.
“Было время, — рассказывал он, — когда у меня было две коровы, конь-тяжеловоз и скаковая лошадь, овцы, свиньи и другая мелкая скотинка. Домишко был тесный, и, честное слово, когда все мы укладывались спать, это был сумасшедший дом. Бабушка спала с коровами, а я спал один, вместе с конем; звали его Чарли, и это был спокойный и почтенный конь. Частенько овцы устраивали кутерьму, и нам редко удавалось сомкнуть глаза среди того меканья и блеянья, которое они поднимали. Однажды ночью мою бабушку пришибли и поранили, и неизвестно было, овцы ли, коровы ли тут виноваты, или она сама первая начала потасовку. Но на другую ночь к нам постучался благородный господин, школьный инспектор, который заблудился в тумане на болоте и забрел случайно в глубину долины. Он, должно быть, искал место, где отдохнуть и провести ночь, но когда он разглядел то, что можно было увидеть в слабом свете очага, он издал нечленораздельный звук изумления и застыл на пороге.