Наконец он сказал:
— Не позор ли это, — сказал он, — валяться здесь в соседстве с дикими скотами, всем вместе вповалку в одной постели? До чего же постыдны, пагубны и противны природе ваши ночные порядки!
— Правда твоя, — сказал я в ответ благородному господину, — но, видит Бог, мы ничего не в силах поделать с тем затруднительным положением, в котором ты нас видишь. Погода стоит суровая, и надо защитить от бури каждую тварь, — все равно, две у нее ноги или четыре.
— Да неужто трудно вам построить небольшой загон снаружи, со стороны пастбища, — сказал благородный господин, — да расположить его подальше от дома?
— И впрямь нетрудно, — отвечал я.
То, что он сказал, повергло меня в величайшее изумление, поскольку самому мне было не выдумать не только ничего подобного, но и вообще никакой уловки, которая избавила бы нас от этой напасти — вечной давки в задней части дома. На другое утро мы собрали соседей и объяснили им очень подробно, какой совет дал нам благородный господин. Совет этот все одобрили, и не прошло и недели, как поблизости от дома у нас уже был построен прекрасный загон. Но увы, — человек предполагает, а Господь располагает. После того, как я сам, моя бабушка и двое моих братьев провели две ночи в загоне, мы так промокли, продрогли и промерзли, что удивительно еще, как все мы не отдали Богу душу, и у нас не оставалось другого выхода, как снова вернуться в дом и там вновь удобно и уютно расположиться среди скотины. Там мы с тех пор и оставались, — подобно любому другому бедному ирландцу в наших краях”.
Множество историй вроде этой рассказывал Седой Старик о прежних временах, и от него набрался я разума и мудрости, которыми обладаю теперь. Но что касается дома, где я родился в самом начале своей жизни, — если смотреть из его окон, оттуда открывался дивный вид. В доме было два маленьких окошка и между ними дверь. Если смотреть из окна по правую руку, перед тобой внизу расстилалась пустынная местность Росанн и Ги Дорь, с холмом Кнок Фола вдали и островом Тори в открытом море, который словно плыл, как огромный корабль, далеко-далеко, там, где небо сливалось с океаном. Если посмотреть из дверей, виден был запад графства Голуэй и скалы Коннемары, а дальше, в море, — Аранские острова с белоснежными домиками Килл Ронан, ясно и четко видными в летний день, если у тебя острое зрение. Из левого окна виден был самый большой из островов Бласкет, суровый и неприветливый, словно небывалый сказочный змей, разлегшийся на волнах. Дальше виднелся Дингл, с домами, тесно сгрудившимися вместе. Некогда было сказано, что ни один вид из окон в Ирландии [4] не может сравниться с этим видом, и не иначе, как это чистая правда. Я никогда не слышал, чтобы еще хоть один дом на земле был так же удачно расположен, как этот. А посему был удивителен этот дом, и сдается мне, что не будет уж никогда подобного ему. Как бы там ни было, именно в этом доме родился я, чего нельзя сказать, что ты там ни говори, ни про какой другой дом на свете.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Скверный запах у нас в доме. — Свиньи. — Дом Амброзия. — Тяжелые времена. — Моя мать при смерти. — Выдумка Мартина. — Мы спасены. — Смерть Амброзия.
Во времена моей юности в доме у нас неизменно стоял скверный запах. Иногда он настолько сгущался, что я просил мать отпустить меня в школу, хоть еще и не умел толком ходить. Люди, проходящие мимо, ни на мгновение не задерживались поблизости от нашего очага, а, едва поравнявшись с дверями, припускали рысью и не останавливались, пока не отбегут на полмили от этого источника зловония. Семья, жившая в другом доме, до которого от нас было две сотни ярдов, поспешно покинула его, выехав подчистую в один прекрасный день, когда запах от нас был особенно силен; они отправились в Новый Свет и уже не вернулись оттуда.
Рассказывали, будто жители отдаленных стран поговаривают, что прекрасная земля — Ирландия, вот только воздух там очень густой. Увы, воздуха у нас в доме в то время не было вовсе.
Причиной этого смрада был один из наших домочадцев. Имя его было Амброзий. Старик крепко любил его. Амброзий приходился сыном Сорхе. Сорха была нашей свиньей, и когда она приносила потомство, она приносила его в изобилии. И хоть и много у нее было сосков, но всякий раз, когда поросята принимались высасывать из нее корм, на Амброзия соска не хватало. Амброзий был робок по натуре, и когда поросятам случалось проголодаться, а с такими, как они, это случается то и дело, бедный Амброзий оставался последним безо всякого соска. Когда Старик заметил, что поросеночек слабеет и хиреет, он забрал его в дом, устроил ему тростниковую постель возле очага и время от времени подкармливал его коровьим молоком из старой бутылки. Амброзий немедленно пришел в себя, вырос на удивление и сильно разжирел. Но увы — каждой твари присущ свой запах, по воле Господа, и запах, свойственный свиньям, не слишком приятен. Пока Амброзий был маленьким, запах тоже был небольшим. Когда Амброзий стал подрастать, запах возрос соответственно. Когда он стал совсем большим, запах стал очень сильным. Сначалавсе у нас было не так уж плохо, потому что днем мы держали окна открытыми, дверь нараспашку, и сквозняки гуляли по всему дому. Но когда наступала темнота и Сорха с другими свинками возвращалась домой на ночлег, — вот тут поистине наступало такое, что нельзя ни рассказать, ни описать. Иной раз посреди ночи нам казалось, что утро не застанет нас в живых. Иногда мать со Стариком вставали и выходили из дома, чтобы прогуляться с десяток миль под дождем, пытаясь отделаться от вони. Когда Амброзий пробыл у нас в доме месяц или около того, лошадь Чарли отказалась заходить на ночь в дом и каждое утро оказывалась вымокшей насквозь (ибо сколько я себя помню, не бывало еще ни разу ночи без бури и проливного дождя), но все равно вид имела довольный, несмотря на все трудности, которые пришлось вытерпеть в бурю. Самое же тяжелое испытание выпало, конечно, на мою долю, так как ходить я не умел, а другие способы передвижения были мне недоступны.
Какое-то время все так и шло. Амброзий быстро рос, и Старик сказал, что вскоре уже он сможет проводить время под открытым небом с другими свиньями. Он был любимцем Старика; потому-то матушка и не могла спровадить вонючую свинью вон из дома палкой, хоть и потеряла здоровье от страшной вони. Однажды мы вдруг заметили, что Амброзий, — в одну ночь, как показалось нам, — чудовищно вырос. Он стал высотой со свою собственную мать, только гораздо шире. Брюхо у него доставало до земли, а бока раздулись так, что впору было испугаться. Старик в тот день ставил свиньям большое ведро картошки на обед, как вдруг заметил, что что-то неладно. “Нелегкая меня побери, — воскликнул он. — Он скоро лопнет!” Когда мы пристально обследовали Амброзия, похоже было, что бедняга стал совершенно, как шар. Не знаю — то ли он съел лишнего, то ли на него напала водянка или какая другая ужасная болезнь. Но я еще не все сказал. Запах теперь стал почти непереносим, так что моя матушка упала в обморок в задней части дома, утратив последние силы по причине этой новой вони.
— Если вы не уберете эту свинью из дома сию минуту, — заявила она слабым голосом со своей постели в задней части дома, — я подожгу этот тростник, и тогда раз и навсегда придет конец трудным временам в этом доме, и если даже все мы тут же окажемся в аду — пусть; по крайней мере, я никогда не слыхала, чтобы там были свиньи.
Старик курил свою трубку, глубоко затягиваясь и стараясь наполнить комнату дымом, чтобы защититься от вони. Он отвечал так:
— Женщина, — сказал он.