Дайте пятерочку, а?
* * *
Рано утром, когда все вокруг было покрыто сырым, зябким туманом, мы шли к самолету по каким-то жидким дощечкам, перекинутым через небольшое болотце. Дощечки разъезжались под ногами, и приходилось балансировать, чтобы не соскользнуть в мерзко пахнущую коричневую жижу, которая чавкала под этими мостками после каждого нашего шага.
Сахно шел впереди, я сзади. Меня трясло от холода и безумно хотелось спать.
– Это же каторга... – сказал я в спину Сахно. – Каждый день в четыре утра... Я, например, лично спать хочу! Инквизиция какая-то...
– Составь сводку расхода горючего, – не оборачиваясь, сказал Сахно.
– Можно подумать, что зерновые и свекла появились вместе с изобретением самолета, – сказал я. – Как будто до авиации не собирали урожай...
– Составь сводку расхода горючего.
– Слышал, слышал... Восемь дней – триста семьдесят три посадки! Уму непостижимо!.. Так низвести прекрасную профессию!.. Так отравить романтику ядохимикатами!.. Аэроплан, гордое, непокорное творение, гоняется за какой-то вонючей мошкой, за какими-то жучками-паршивцами?.. Подождите, подождите, Сергей Николаевич, скоро нас на борьбу с клопами бросят...
– Заткнись! – сказал Сахно.
Я предусмотрительно увеличил между нами дистанцию и сказал:
– Грубиян.
Старик остановился, повернулся ко мне и вытаращил глаза. Я тоже остановился, сохраняя почтительное расстояние. Такой тип может и по шее дать.
– Ну и нахал!.. – удивленно проговорил он и даже покачал головой. – Ну ты, Димка, нахал...
Это он в первый раз назвал меня Димкой.
– Какой же я нахал, Сергей Николаевич? – как можно проникновеннее сказал я и подошел к нему поближе. – Я мятущееся дитя века с легкоранимой душой...
– Это еще что такое? – возмутился Сахно. – Прекрати сейчас же!..
– Смотрите, смотрите, Сергей Николаевич!.. – быстро сказал я и показал в сторону самолета.
У взлетной площадки маячила в тумане нелепая фигура в сапогах и брезентовом дождевике с капюшоном. Заспиной у фигуры висела берданка.
– Я же говорил вам, что ночь еще не кончилась, – прошептал я. – Вот, пожалуйста, и призраки еще не разошлись...
– Не дури! – сказал Сахно.
– Ты кто? – крикнул я фигуре.
– Сторож, – ответила фигура тоненьким голосом.
– Ну-ка, ну-ка... – оживился я. Мне даже спать расхотелось.
Я подошел поближе и заглянул под капюшон. На меня смотрела замерзшая толстощекая девчонка лет двадцати.
– Здравствуйте, – робко сказала девчонка.
– Здорово, – удивился я. – А где же тот сторож?
– Приболел...
– Значит, ты каждую ночь будешь дежурить?
– А то как?
– Ну-ну... – сказал я и двинулся к самолету.
САХНО
И опять жара, руки на штурвале, рубаха от соли фанерой шуршит, и пить хочется... Все время пить хочется.
Взлет, посадка, взлет, посадка... В горле першит, кашель раздирает легкие, и кажется: еще одно самое маленькое усилие – и сердце разлетится вдребезги, и на глаза надвинется спасительная и жуткая темнота, в которой не будет ничего – ни жажды, ни кашля, ни жары, ни штурвала...
Это хорошо, что рядом со мной Димка. Не для подстраховки. Нет. Плевал я на подстраховку! Мне всегда нужен был такой Димка. Его присутствие не дает мне возможности сосредоточить внимание на самом себе. Это прекрасно! В моем возрасте это прекрасно. Он начинает болтать, и я тут же перестаю вслушиваться в неровный, неверный стук своего сердца... Он затевает свару с девками-загрузчицами – я ору на него, и у меня тут же исчезает головокружение... Сосуды от злости расширяются, что ли?
Причем, вот забавная штука, все это со мной происходит только на земле. В воздухе ничего похожего. В воздухе я очень занят.
Хорошо, что именно Димка рядом со мной. Что-то в нем мне начинает нравиться. Не знаю, как пойдет дальше, но мне кажется, что он будет грамотным летчиком.
Есть в нем то, что и не назовешь никак.
Это, видимо, целый комплекс качеств, которые не вырабатываются точным соблюдением инструкций и отличными отметками. Это заложено в руках и в душе. Это уже от Бога. Нет, он мне действительно начинает нравиться.
Тут еще дурацкий случай такой произошел. Он, правда, к счастью, об этом не знает.
Пару дней назад я себя особенно паршиво чувствовал. Давно я на этой каторжной работе не был и, надо прямо сказать, отвык. Сделали мы сорок семь посадок и еле до дома доплелись. Ну, думаю, помоюсь, перекушу – и спать, спать, спать... Так оно и получилось: помылись, перекусили, и по койкам. Димка через секунду разметался, засопел, и будто его выключили. А я лежу, курю одну за одной, и не идет ко мне сон – хоть тресни. Воспоминания какие-то все лезут в голову – то Надюшку молоденькой вижу, то будто мертвый Венька Гуревич, штурман мой, со мной разговаривает. Нас с ним в сорок третьем сбили. Мы выпрыгнули. Я затянул, а он сразу парашют открыл. Его и расстреляли в воздухе. Я в какое-то болото плюхнулся, только от подвесной системы освободился, а через несколько секунд и Венька опустился, совсем рядом. Весь в клочья... В него из крупнокалиберного разрывными стреляли.
Лежу курю, а передо мной все мои мертвые товарищи проходят. И будто они смеются, говорят о чем-то, а о чем – никак понять не могу... И будто Надя ко мне подходит, а в руках у нее ребеночек маленький... Что, думаю, за ребеночек?! У нас же никогда детей не было... И Надя плачет, плачет и все мне этого ребеночка протягивает... Я хочу крикнуть и не могу. Горло перехватило, дышать нечем... Я давай воротник гимнастерки расстегивать. Пальцы не слушаются, задыхаюсь... Рванул воротник и... проснулся.
Сел на койке, закурил сигарету, посмотрел на часы. Четверть первого. Вставать в четыре. Димка совсем раскрылся, одеяло на полу. Встал я, конечно, накрыл. Под утро у нас холодно. Проснется – зуб на зуб не попадет.
Накрыл я его одеялом и стою над этим пацаном, разглядываю его, будто первый раз вижу. Лежит он, свернувшись калачиком, сопит, губами чмокает, и физиономия у него, несмотря на его двадцать один год, еще очень детская... А у нас с Надюшкой детей никогда не было. И так мне жалко стало. Господи, думаю, ведь такой же мог бы быть!.. Рыжий. У нас вполне мог быть рыжий...
Чувствую – глаза набрякли, в горле комок, и я вот-вот сейчас в раскрутку пойду. Тьфу, черт! Что, думаю, такое со мной?! Натянул скорей штаны тренировочные, сунул ноги в сандалии – и на крыльцо.
Посидел с полчасика, отдышался, пошел в хату. Перевел будильник с четырех часов на пять и сам лег спать.
Вот какая сентиментальная история! Возраст, нервы...
И опять взлет, посадка, взлет, посадка... И опять жара, и пить хочется, и девки-загрузчицы моему рыжему что-то обидное кричат... А он сегодня ходит, нос свой облупленный задрал и даже в их сторону не смотрит. Характер, наверное, вырабатывает...
– Сергей Николаевич, вы в войну на чем летали?
– Эх, Дима, на всем, что летало, и на том, что летать уже не могло...
Где-то далеко шел самолет. Двигатель был еле слышен.
– Тсс... Слышите, Сергей Николаевич? Кто-то к нам идет... Только не разберу – на чем.
Я прислушался…
– «Як-двенадцатый»...
Со стороны деревни, отчаянно пыля, на взлетную площадку примчался ободранный «газик». Из него тяжело вылез председатель колхоза и протянул мне руку:
– Здорово, Серега!
– Здорово, да не очень, – сказал я ему.
– Нет, вы посмотрите, люди добрые! – закричал он. – Может, еще и я в чем виноват?!
– А кто же?!
– Он, понимаете ли, пуляет свою «химию» в белый свет как в копеечку, а я за это тыщами с эскадрильей расплачиваться должен! Я тебя, понимаешь, не затем нанимал, чтобы ты мне удобрения зазря переводил! Гастролер чертов!..