– с уважением произнес Азанчеев. – А куда?
– На техучасток.
– Садитесь, – сказал он. – Подвезу.
Я плюхнулся в коляску, мы не торопясь запылили через все поле.
– Вы очень изменились за последнее время, – сказал Азанчеев и улыбнулся.
– А как же! – ответил я. – Сейчас во мне происходит становление личности... Так называемый период преобразования характера... Юность уходит, приходит зрелость. Я сейчас должен быть самым дисциплинированным вторым пилотом системы гражданской авиации...
– Наконец я слышу речь не мальчика, но мужа! – заметил Азанчеев.
– Это верно, мальчику такое в голову не придет, – подтвердил я. – Вы слышите речь моего командира, дедушки русской сельскохозяйственной авиации Сергея Николаевича Сахно.
– Тогда вы все равно молодец, – сказал Азанчеев. – Обладать такой незаурядной памятью...
– Ах, Виктор Кириллович, – вздохнул я, – ведь если взглянуть пристальней, незаурядность – это вообще врожденное свойство моей натуры... Кстати, Виктор Кириллович! Это верно, что вас демобилизовали с «Ил-двадцать восьмого»?
– Верно, – сказал Азанчеев.
– А за что?
– Бестактность – тоже свойство незаурядной натуры? – спросил Азанчеев.
Наверное, мне нужно было что-то ответить Виктору Кирилловичу, извиниться, но в эту секунду я вдруг понял, о чем напишу в Москву Лене. Я напишу ей, что так хочу увидеть ее, как никогда ничего в своей жизни не хотел. Вот возьму и напишу так. Слово в слово...
САХНО
И стали мы с Димкой ходить в обычные рейсы. То с пассажирами, то с почтой, то с грузами.
Я медкомиссию жду. По вечерам снова учим с Надеждой таблицу проверки зрения. Я, как всегда, сижу на стуле, прикрыв один глаз ладонью, а Надя стоит у таблицы с указкой в руке и спрашивает:
– Где разрыв кружочка?
– Слева, – отвечцю я.
– Правильно, – говорит она. – А здесь?
– Сверху, – отвечаю.
– Правильно. Какая буква?
– «Эн»... То есть «эм»!..
– То-то же. А эта?
В такой вот момент однажды раздался звонок в прихожей.
Надя сняла таблицу со стенки и положила ее в шкаф. Звонок прозвенел еще раз.
– Да спрячь ты указку куда-нибудь! – разозлился я.
– Держи, – Надя сунула мне ее в руки и пошла открывать дверь.
Я метнулся к постели и запихал указку под покрывало.
– Меня нет дома!.. – предупредил я Надю.
Слышно было, как она открыла дверь. Кто-то поздоровался с Надей, что-то спросил, и Надежда что-то ответила.
Сижу на стуле, как щенок нашкодивший, нервы натянуты, курю. Интересно, думаю, долго я еще вот так по углам прятаться буду?
Слышу, дверь захлопнулась. Вошла Надя.
– Дима Соломенцев приходил. Я сказала, что ты спишь...
– Ах ты дьявол!.. – огорчился я. – Я не знал, что это Димка. Нужно было позвать его.
– У тебя семь пятниц на неделе.
– У него, наверное, денег нет. Профукался и теперь зубами щелкает.
– Что он, у меня не мог попросить? – обиделась Надя.
– У тебя он не спросит.
– А у тебя спросит?
– А у меня спросит! – Я вдруг почувствовал, что сказал это с какой-то гордостью. Будто я, старый дурак, у этого пацана заработал доверие. Мне даже неловко стало, и поэтому я тут же насыпался на Димку: – Как это можно: в двадцать лет такие деньги получает и никогда до зарплаты дотянуть не может! И главное, не пьет! Куда он, спрашивается, тратит?..
– Ты у нас очень правильный, – ехидно сказала Надежда. – Не помнишь, как в шестьдесят восьмом мы с тобой в Гаграх полторы тысячи за месяц спустили? Как ты потом по Адлерскому аэропорту бегал, знакомых по всем экипажам искал, когда у нас двадцати рублей на мой билет не хватило? Это ты помнишь?
В Гаграх мы действительно погуляли грандиозно. Я там Додика Келехсашвили встретил, он у меня в эскадрилье до конца войны бессменным замполитом был. Летающим замполитом. Кстати, очень грамотно летающим.
И такое мы в Гаграх устроили!.. Потрясающий был отпуск!
– Ладно! – сказала Надежда и достала из шкафа таблицу. – Заниматься будем?
– Не будем, – сказал я, потому что мне вдруг не понравилась вся эта возня с таблицей проверки зрения. Противно стало.
Но в следующую секунду я четко представил себе, как окулист из медицинской комиссии напишет на моей карточке: «К летной работе не годен», и упавшим голосом добавил:
– Сегодня не будем...
С утра я неважно себя чувствовал. Побаливала голова, а в затылке будто булыжник перекатывался. Пошел к Катерине Михайловне за «допуском». Она мне давление смерила и говорит:
– Вы как себя чувствуете, Сергей Николаевич?
– Нормально, – говорю.
– Вам бы после «химии» хоть недельку отдохнуть следовало, а то мне что-то ваше давление не очень нравится.
Я рассмеялся и говорю:
– Ах, Катерина Михайловна! Какое может быть давление в моем возрасте? Один пшик...
Она улыбнулась, головой покачала, но штампик все-таки поставила.
Взлетели мы с Димкой, набрали высоту, легли на курс. Я ему управление передал.
Сижу, на приборы поглядываю. Все себя проверяю: как, хорошо вижу цифровой отчет на лимбе радиокомпаса или нет? На этом приборе обозначения самые мелкие. Вроде бы нормально. Ничего, думаю, сейчас оклемаюсь. А сам тихонько головой кручу в разные стороны, прислушиваюсь, как у меня в затылке тупая боль переливается...
– Ты чего приходил вчера? – спросил я у Димки.
– Да так просто... – ответил он. – Захотел погреться у чужого огня.
– Ври больше. Небось без копеечки сидишь?
– Чтоу вас у всех, пожилых, мозги набекрень из-за этой «копеечки»?. Да чихал я на эту «копеечку»!
– Ну ладно, ладно... Приходил-то зачем?
Димка учел ветер, довернул градуса на три, выровнял машину и ответил:
– А может быть, мой вчерашний приход к вам был продиктован порывом души?..
– Деньги-то у тебя хоть есть?
– Есть. Леха позавчера четвертачок ссудил...
– Что еще за Леха? – разозлился я и почувствовал, как боль из затылка стала толчками перемещаться к вискам.
– Леха – завскладом горюче-смазочных материалов. Мой бывший патрон.
– А-а-а...
Леха был неплохим пареньком.
Прошли мы курсом минут двадцать, и боль в голове стала затихать. Все тише, тише, тише. Теперь только изредка толкает несильно и снова исчезает...
И на смену ушедшей боли вдруг подкатила такая слабость, такое безразличие, будто лечу я пассажиром, никакого отношения к авиаторскому делу не имеющим. Что показывают приборы, что говорит двигатель – ничего не понимаю и даже вникнуть не пытаюсь.
Сижу смотрю на свой штурвал, который будто сам по себе перемещается, повторяя движения Димкиного штурвала, и никак не могу сообразить, что со мной происходит.
Димка на меня посмотрел. Я ему рукой махнул: давай, мол, давай... Все в порядке...
Он кнопку СПУ – самолетно-переговорного устройства – нажал и говорит:
– Сергей Николаевич! Хотите, анекдот расскажу?..
И, не дожидаясь моего согласия, закричал, внимательно глядя на горизонт и сверяясь с показаниями приборов:
– Значит, так... Встретились истребитель и вертолетчик. Раньше вместе летную школу кончали. Встретились, пошли в ресторан. Вертолетчик налил истребителю полстакана, а себе целый стакан...
Я посмотрел на приборную доску, слегка повернулся к Димке и стал понемногу приходить в себя.
– А истребитель ему и говорит: «Что же ты себе полный, а мне только половину?!» А вертолетчик ему отвечает: «Пока я до рта донесу, и у меня половина останется...»
И, видя, что я ничего не понял, Димка добавил:
– У них же трясет жутко... вибрация.
Я протянул руку к штурвалу, нажал кнопку и вяло спросил:
– У кого?
– У вертолетчиков... Возьмите штурвал на секундочку.
Я включил вентилятор.