– Почему он на аэродроме? – неожиданно для самой себя вслух спросила я. – Он же сегодня не летает...
– Я назначил его в комиссию по списанию «Як-двенадцатого», – ответил Селезнев, и я с ужасом заметила, что он даже не поинтересовался, о ком я спрашиваю.
– Васенька, родной мой, дружочек мой... – забормотала я. – Давай действительно уедем отсюда!.. Ну что тебе стоит?.. Ну неужели тебе здесь не надоело? Помнишь, ты хотел на Север? Ты же сам хотел на Север, правильно? И я здесь скоро от тоски сдохну...
И тут мы оба увидели, что Лялька повернулась и смотрит на нас, испуганно переводя взгляд с одного на другого.
Вот тут он мне и сказал:
– Возьми себя в руки.
В дверь постучали.
Я машинально поправила волосы и крикнула:
– Да-да! Войдите!.. – И подумала: «Господи, только бы не он... Только бы не он...»
Дверь открылась, и вошли Сергей Николаевич Сахно и Дима Соломенцев. Я чуть не разревелась.
– Сергей Николаевич! – сказал Вася. – С прибытием!..
– Здравия желаю, Василий Григорьевич, – сказал Сахно. – Вот пришли доложиться. Нам сказали, что вы здесь... Доброе утро, Катерина Михайловна.
– Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Николаевич... Здравствуй, Димочка! – Я была так рада, что именно они сейчас пришли сюда.
– Потом, потом доложитесь, – улыбнулся Селезнев. – Отдыхайте.
– Что вы?! – махнул рукой Сахно. – Нам еще аэроплан разгружать...
– Одну секундочку! – сказал Дима и вышел вперед. Он очень великосветски улыбнулся, поклонился мне и Селезневу и вдруг вытащил из-за пазухи какое-то маленькое живое существо.
– Лялька! – торжественно проговорил он. – Получи. Доктор, не волнуйтесь! Хомячки – лучшие друзья детей. Василий Григорьевич! Ребенок без хомяка как без рук!..
Лялька тихо повизгивала от восторга. Дима еще раз всем поклонился и отступил к дверям.
– Это страшный человек, Василий Григорьевич, – сказал Сахно и показал на Димку, скромненько стоявшего у него за спиной. – То, что я с ним летаю, нужно квалифицировать как полеты в особо сложных условиях и платить мне надбавку за вредность...
– Вас понял, – рассмеялся Селезнев, подошел к Сахно и Димке, обнял их за плечи и слегка подтолкнул к дверям: – Пошли, друзья.
Они вышли. Через окно я видела, как они направились к стоянке, плотно – плечом к плечу, шагая в ногу, время от времени перебрасываясь словами и чему-то смеясь. В этот момент я поняла, что он сможет без меня прожить. А я без него? Я без него смогу?..
– Мама! – сказала Лялька. – А все-таки как по-твоему, слоны зеленые бывают?
– Бывают... – ничего не понимая, ответила я.
– Вот счастье! – воскликнула Лялька. – У меня остался только один зеленый карандаш!..
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
В последнее время я стал замечать за собой одну занятную особенность: в некотором роде я стал терять кое-какие собственные принципиальные позиции. Тем более что эти принципиальные позиции были до сих пор тщательно оберегаемы и возведены в серьезнейшую степень. По-моему, человек, отдающий себе в этом отчет, должен испытывать отчаяние и презрение к самому себе.
Но, как говорят в Одессе, чтоб да, так нет.
Правда, я не очень понимаю, чем вызвана подобная перестройка мировоззрения, но то, что она происходит, я отмечал несколько раз. Может быть, у меня это уже возрастное? Говорят же, что люди с возрастом сдают свои казавшиеся незыблемыми позиции и взамен обретают мудрость, терпимость и еще что-то такое, что позволяет им все чаще и чаще идти на компромиссы.
Когда-то я твердо решил, что человек, подобный Селезневу, никогда не вызовет во мне ничего, кроме раздражения. В этом человеке мне не нравилось почти все. И я был убежден в том, что пронесу неприязнь к подобным типам сквозь всю свою жизнь.
Но вот прошел, прямо скажем, небольшой отрезок времени, и я поймал себя на том, что мне интересен его разговор; мне, черт побери, приятно его лицо; меня уже не раздражает его ироничность, радует внимание, с которым он слушает меня или Сергея Николаевича...
Мы шли втроем из медпункта на стоянку, и мой Серега со своим толстопятым медвежьим юмором что-то ему клепал на меня, а он смеялся и разглядывал меня так, словно увидел впервые. А один раз чуточку приотстал и за спиной Сахно подмигнул мне. Держись, мол, старик! И мне это, не скрою, очень понравилось... И я ему взял и тоже подмигнул. Мол, держусь, Василий Григорьевич!..
Казалось бы, пустяк? Мелочь, как говорит Котька Климов, а все-таки приятно.
Около нашего самолета никого не было. Ни техника, ни моториста.
Селезнев взлетел и ушел с пассажирами в Котлинск, а Сахно решил смотаться на вышку КДП.
– И я с вами, – заявил я.
– Куда?
– На вышку.
– Тебе-то что там делать?
– Людей хочу посмотреть, себя показать. Поздороваться я имею право? Вы что-нибудь о моральном кодексе слышали? Об элементарной вежливости вам что-нибудь известно? Я две недели в коллективе не был!
Сахно удивленно посмотрел на меня.
– А я тебе что, не коллектив? – спросил он.
– Вы диктатор. Тиран.
– Вот я тебе сейчас вмажу... – сказал Сахно.
– Во, во, – с удовольствием констатировал я. – Это вы можете! Чего доброго...
– Пошли, – сказал он. – Только быстренько.
И мы пошли на вышку диспетчерской службы. Мы еще поднимались по лестнице, а я уже слышал голос Надежды Васильевны.
– И чего тебе здесь надо? – прошипел Сахно. Он осторожно приоткрыл дверь диспетчерской. Гонтовой решал кроссворд. Надежда Васильевна сидела за пультом и кому-то передавала «погоду»:
– ... Погода за девять тридцать – облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Направление ветра двести тридцать градусов. Пять-шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...
Сахно тихонько подошел к ней сзади и присел на стоящий рядом стул. Она повернулась, увидела его и на мгновение даже зажмурилась от счастья. А потом улыбнулась, ну прямо как девчонка, и такая стала красивая, что я просто обалдел!
А мой Серега сидел как мышка, тупо ухмылялся и заглядывал в сводку погоды, будто для него сейчас ничего интереснее на свете не было.
Надежда Васильевна взяла своей маленькой рукой его лапу и, тревожно и радостно разглядывая каждую морщинку на его лице, сказала в микрофон:
– Повторяю: борт четыреста восемнадцать. Я Сантонин. Погода за девять тридцать. Облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Дымка. Направление ветра двести тридцать, пять шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...
Я вдруг отчаянно загрустил, вышел на цыпочках из диспетчерской и спустился по лестнице вниз. И чего мне, дураку, там нужно было? Словно в окошко подглядел...
Я шагал к техучастку и думал о том, что сегодня же, не откладывая, обязательно напишу письмо в Москву, Лене. Я ни на секунду не забывал эту потрясающую девчонку, а ее фраза: «Ох черт. Напрасно мы все это...» – у меня до сих пор в ушах.
Меня немного замотала «химия». Да и, честно говоря, я все чего-то ждал, какого-то события, после которого я сяду и напишу письмо ей. А может быть, я просто не знал, о чем мне ей написать?
– Дима, вам куда? – услышал я.
Я повернулся и сильно стукнулся коленом о переднее колесо мотоцикла. За рулем сидел Виктор Кириллович. Как он умудрился так незаметно вплотную подъехать ко мне?
Наверное, у меня был очень растерянный вид, потому что Азанчеев рассмеялся и сказал:
– Теперь я понимаю, что вас следовало спрашивать не «куда вам», а «откуда вы». Итак, откуда вы, Дима?
– Из Москвы, – глядя ему прямо в глаза, ответил я.
– О-о...