.. мембранный, с потолка, голос
объявлений о посадке в самолеты на Токио, Монреаль, Париж, Прагу, Хельсинки... хрипло орущего потного грудного ребенка и над ним -- огромную
бледно-синюю женскую грудь, которую толстая жена умирающего одесского сварщика поминутно мяла и опять совала ребенку в рот... бесконечные
маятниковые раскачивания взад-вперед пейсатого сирина в ермолке, приехавшего в Шереметьево из Бухары еще неделю назад... бутерброды с красной
икрой и шампанское у какой то шумной пьяной компании провожающих... красивую бледную брюнетку с большими черными и бездонными, как ствол
гаубицы, глазами, багаж которой потрошат теперь таможенники, высоко поднимая над ее чемоданом какие-то платья, кофточки, туфли и колготки...
Я, тоже потный под свитером и курткой и небритый после бессонной ночи, жевал вчерашний бутерброд и ногами продвигал к таможне свой
чемодан, рюкзак и пишущую машинку. И вертел головой из стороны в сторону, панически боясь, что ведь забуду массу примет этого всеобщего
остервенения последних, прощальных дней. А записать нельзя: таможенники проверяют даже телефонные книжки и уничтожают все рукописи, записи,
письма. И я мысленно диктовал себе в память все, что видел. Фильм, новый фильм, который я тут же назвал "Еврейская дорога", родился во мне в
этой очереди, и теперь я мечил его в душе, как новорожденного ребенка, и ликовал от своего замысла. Если записать все, что творится вокруг и
случится потом с тремя дюжинами эмигрантских семей по дороге Москва -- Вена -- Рим -- США и Москва -- Вена -- Израиль, если записать все до
мелочей -- и разбитые надвое семьи, и мимолетные дорожные романы, и мародерство этих таможенников, и встречу с новым миром, -- это же кинороман,
как еврейские "Унесенные ветром", "Доктор Живаго", "Блуждающие звезды"!..
И вдруг все, что я сделал в кино до этого -- даже мой последний фильм, арестованный КГБ и запрещенный цензурой,-- все показалось мне
мелким и малозначительным. Здесь, в погаси орущей очереди эмигрантов, я вдруг почувствовал, что "Еврейская дорога" -- вот моя миссия! Само
Провидение бросило меня сюда с пишущей машинкой, чтобы я поплыл с потоком эмигрантов, стал хроникером этого потока, потом снял эту еврейскую
киноэпопею с достоверностью документа истории, И теперь я взмывал душой над толпой, чтобы все увидеть, ничего не забыть.
Слушайте, почему, уезжая, мы, каждый -- даже эта девочка со скрипкой! даже этот ребенок с соской во рту!-- должны платить им по 500 рублей
за потерю советского гражданства? Они лишают нас гражданства, и мы же должны им за это платить?!
А ведь и правда, подумал я. Они уже отпустили нас, они уже не властные над нашими жизнями и душами, но как собака хватает вас за штанину и
дергает, и рвет, так и это государство, и каждый его чиновник пытаются -- с матерным лаем и хамством вырвать из нас на прощанье еще что-нибудь:
золотые запонки, вилки, смычок от детской скрипки и даже стиральный порошок!..
Мужчина! Вы собираетесь лететь или вы передумали?
Я очнулся от самодиктовки -- черт возьми, оказывается, подошла моя очередь! Забросив на спину брезентовый рюкзак, я потащил в таможенный
зал свой чемодан и машинку.
К первой стойке!-- приказала грудастая дежурная.
Но у первой стойки инспектор Алеша, уже закончив досмотр багажа бывшего капитана артиллерии, вдруг сказал ему:
А ну- ка снимите пальто с вашего сына!
Да вы что?-- Испугался отец умирающего.
-- Он же на полу лежит, его продует!
Я должен проверить его пальто, иначе не полетите,-- отрезал Алеша и приказал мне: -- А вы идите к четвертой стойке, я занят.
Так, подумал я, сейчас они меня погоняют! Я сбросил со спины рюкзак и, оставив свои вещи на полу среди зала, пошел к четвертой стойке.
Там, напротив высокой стройной брюнетки с тонким лицом и огромными черными глазами-гаубицами, стояли сам начальник таможни майор Золотарев --
худощавый альбинос с заячьим профилем -- и еще два таможенных инспектора с погонами лейтенантов. Перед ними на широком таможенном столе, рядом с
выпотрошенным чемоданом были разложены какие-то рекламные плакаты, театральные афиши и программки. И с каждой афиши смотрели огромные глаза этой
молодой брюнетки, и тут меня что-то толкнуло: Господи! Да это же эта.. Как ее? Актриса из Минска. Я видел ее в "Любовь одна" и в "Царской
милости"!
Та- ак.. Значит, вы и есть Лиза Строева, -- говорил актрисе начальник таможни, держа в руках зеленый листок ее выездной визы с чернильными
печатями ОВИРа и австрийского посольства. -- Ну- ну... Значит, у нас играла русских цариц, а сама, значит, Лиза Соломоновна. А? Как же так? -- и
он требовательно посмотрел на побледневшую актрису, словно уличил ее в провозе контрабанды.
Последние триста лет русскими царями были немцы,-- вдруг вырвалось у меня.
У майора зарозовели белые и по-заячьи пухлые скупки, и он посмотрел на меня прозрачно-синими глазами и бросил сквозь острые зубки.
Пшел вон!
И столько властного презрения было в этом даже не "пошел!", а именно "пшел!", что меня словно дерьмом облили. Впрочем, я и сам уже
испугался своей выходки и сказал:
Я, собственно, хотел....
Вон!!!-- гаркнул майор.
Я пожал плечами и отошел к своим вещам стараясь не оборачиваться на красивую актрису. Но и спиной почувствовал, как майор провожает меня
тяжелым цепким взглядом. Я уже понял, что теперь проверкой моего багажа займутся всерьез. Но что с меня взять им? Я не везу с собой даже афиш
своих фильмов. Если они не разрешают вывозить фильмы, то какой смысл везти афиши, да еще русские! И пока Алеша брезгливо извлекал из моего
рюкзака старую брезентовую куртку на меховой подкладке, туристический спальный мешок, стоптанные альпинистские бутсы, высокие эскимосские сапоги
из оленьей шкуры -- "кисы", трехногий складной стульчик из моржовых костей и прочие заполярные сувениры моей последней киноэкспедиции, я, уже
чтобы самому себе доказать, что я их не боюсь, открыто наблюдал, как у соседнего стола они проверяют второй чемодан этой актрисы. Теперь
тамошний таможенник вынимал из ее чемодана нижнее белье: трусы, ночные рубашки, бюстгальтеры, гигиенические тампоны и спрашивал с явной
издевкой:
А это что?
Трусики...-- беззвучно отвечала актриса.
Так...-- таможенник тщательно прощупал каждый шов в этих белых сатиновых трусиках, затем сложил свои пальцы -- большой и указательный -- в
колечко и медленно, словно сквозь удушающую петлю, пропустил через него ночную сорочку актрисы. Затем стал прощупывать утолщения в
новоизвлеченном бюстгальтере. -- А это что?
Лифчик...
Что- что? Не слышу. Громче!
Бюстгальтер...-- по щекам актрисы покатили черные от косметики слезы. Я проследил за ее взглядом и понял, почему она плачет: по ту сторону
каната стояла очередь идущих на посадку иностранцев, и они, эти иностранцы, во все глаза зырились на ее нижнее белье -- нижнее белье советского
производства.