-- Это губы черного или испанца?
Полицейский посмотрел на фоторобот.
Well... -- сказал он в затруднении. -- Н- да... Кажется, ты прав. Ты кто по профессии?
Я писатель.
Писатель? Если ты писатель, чего ты надрываешься этими упражнениями? -- Я собираюсь в командировку в Россию. -- Ясно. У них там столько же
преступности, сколько у нас?
Больше.
Да ладно! -- не поверил полицейский. -- Я видел Горбачева по телику. Он замечательный мужик, не так ли?
Я поглядел на полицейского снизу вверх. Ему было лет сорок, у него была красная шея и конопатое лицо охайского фермера, но акцент
негритянский -- скорей всего, от постоянной работы в Гарлеме. Прочесть ему лекцию о России и Горбачеве или не ввязываться в дискуссию? Эти
американцы знают о России столько же, сколько я о Тунисе или Индонезии.
Может быть... -- сказал я уклончиво и кивнул на фоторобот, который полицейский уже прятал в планшет. -- А кто это?
Насильник и перевозчик наркотиков. А наркотики есть в России?
Конечно. Наркотики, насильники, грабители, рэкетиры и даже мафия. И плюс -- КГБ.
Так почему ж ты едешь туда в таком случае?
Я должен.
Ладно. Желаю удачи. Только будь там осторожен.
Thanks, -- сказал я и побежал домой -- через туннель, в котором валялся черный бродяга с вывалившимся из ширинки членом... по загаженной
бетонной дорожке вверх -- мимо разворованных и сожженных автомобилей... по 180-й улице, мимо ватаги черных и испанских подростков, которые при
красном семафоре стремительно набрасываются на машины и мыльной пеной замазывают им стекла еще до того, как водители успевают сказать, нужно или
не нужно мыть им машину... Потом, задыхаясь, я взбежал по пыльной лестнице дома, где я теперь жил у Максима, -- мимо груды мусорных мешков на
каждой лестничной площадке...
Еще не вставив ключ в замочную скважину, я услыхал изнутри телефонный звонок. Никто не снимал трубку -- Максим еще в шесть утра ушел на
утреннюю церковную службу. Второй звонок, третий. Наверно, это Лиза по поводу денег или у Ханочки простуда. Быстрей!
Наконец я открыл три замка на обшарпанной двери, вбежал в квартиру, огляделся -- где же этот f... телефон? С некоторых пор я обнаружил,
что стоит мне поговорить пару минут по-английски, как я и мысленно перехожу на английский язык, и особенно на английский мат.
Телефон стоял в водопроводной раковине. Я схватил трубку. -- Алло!
Mister Plotkin?--сказал бодрый мужской голос.
Yes.
Это Барри Вудстон из Вашингтона, из Международной Ассоциации журналистов. Поздравляю! Я был в советском посольстве, хотел получить визы
для нашей делегации. И -- вы не поверите! -- ни одна виза не готова, кроме вашей! Только ваша! Так что готовьтесь! Вполне может случиться, что
вы поедете один и будете представлять там всех нас! Ха! Ха! Ха! Вы рады?
Yes, thank you [Да, спасибо]... -- сказал я помертвевшим голосом и сел на шаткий стул. Я все понял. Еще ни одному туристу, а тем более
русскому эмигранту, советское посольство не давало въездной визы заранее. Обычно они тянут с этой визой до последнего дня и чаще всего даже
натуральным американцам дают визу лишь за несколько часов до вылета. А тут мне -- за неделю! Все ясно, понял я, они оформили мне визу раньше
всех, потому что для КГБ я -- the Most Wanted Man [Тот, кого разыскивают]. То есть все мои ночные страхи подтвердились! ГБ ужасно хочет
заполучить меня в СССР, а эти девчонки-секретари в советском посольстве случайно прокололись, выдали своих боссов.
То есть все мои ночные страхи подтвердились! ГБ ужасно хочет
заполучить меня в СССР, а эти девчонки-секретари в советском посольстве случайно прокололись, выдали своих боссов. Но как же мне теперь
отказаться от поездки? Ведь японцы уже заплатили три тысячи долларов за мой билет и за отель в России. Где я возьму деньги вернуть им такую
сумму?
Так что увидимся в аэропорту! -- бодро сказал в трубке голос Барри Вудстона из Вашингтона. -- Пожалуйста, приезжайте туда за два часа до
вылета, хорошо?
All right...-- без голоса отозвался я. И сидел, не кладя трубку и даже не слыша, что в ней уже давно гудит гудки отбоя.
"...Он уже был внутри автобуса, когда этот автобус подкатил к выходу на летное поле, чтобы везти нас к самолету. Высокий крупный шатен лет
38, серо-стальные глаза, квадратное лицо боксера, хрущевский нос картошкой, политбюрошная шляпа, узкий серый галстук и потертый пиджак на бычьей
груди, расширенный пистолетной кобурой, спрятанной под мышкой, -- он стоял в этом промороженном, с белым инеем на заклепках автобусе, стоял,
возвышаясь у первого ряда кресел, и молча наблюдал, как мы рассаживаемся. Ася, маленькая скрипачка, влезла в автобус первой и побежала вперед,
чтобы сесть в первом ряду, как это любят делать дети. Но он жесткой, сильной рукой отодвинул девочку назад -- без единого слова, как вещь. И
стоял лицом к нам, как статуя, все эти пятьсот метров между аэровокзалом и самолетом.
А в самолете он прошел в самый конец салона и сел там в последнем ряду, чтобы видеть нас всех на всем протяжении полета.
Но нам уже было наплевать на него! Мужчина, у которого отняли серебряные вилки, сказал громко и вызывающе:
Я не понимаю! Они что -- боятся, что мы угоним этот самолет обратно в Россию? Жена испуганно дернула егоза рукав:
Тихо! Не дразни их. Черт с ними!
Но я уже свободный человек! -- воскликнул он.
Это я еще не знаю... -- осторожно ответила она. И действительно, почему даже в самолете нас посадили отдельно от остальных пассажиров?
Ведь СССР -- страна всеобщего равенства и в советских самолетах нет деления на первый и второй класс. Тем не менее в первом салоне огромного
"ТУ-124" летели только четыре советских дипломата, отстраненно- надменных, в одинаковых серых костюмах (даже проходя через наш салон в туалет,
они старательно избегали встречаться с нами глазами и делали вид, что нас вовсе не существует). В третьем салоне были только иностранцы --
австрийцы и немцы. А мы, 27 измочаленных эмигрантов, включая грудного ребенка, парализованную старуху, умирающего от лейкемии одесского
сварщика, 16-летнюю девчонку с распухшими от поцелуев губами и пятилетнюю скрипачку, оказались в большом и пустом среднем салоне. Единственным
советским пассажиром, который летел с нами, был наш квадратнолицый страж. Он сидел один нашести задних сиденьях, между ними и нами было семь или
восемь рядов пустых кресел, и через эту нейтральную полосу он, словно лагерный часовой, молча наблюдал, как из третьего салона к нам прибежали
два австрийца -- они оказались врачами и примчались спасать умирающего от лейкемии. Таможня так и не разрешила отцу этого парня взять для него
лекарства, и этот обреченный гигант лежал теперь на двух сиденьях с откинутыми спинками, дышал кислородной маской, а его отец и мать каждые пять
минут трогали его желтые, как бивни, босые ноги, торчащие из штанов, -- проверяли, не холодеют ли.
Австрийцы-врачи, открыв свои докторские чемоданчики, бессильно лепетали что-то по-немецки, отец больного отвечал им на идиш, а позади них,
в следующем ряду, сидела молодая толстая жена сварщика и кормила грудью младенца.