Полет в Москву", то представьте, каково было мне в реальной жизни протянуть дежурному в
аэропорту Кеннеди посадочный талон и пройти -- самому пройти -- в "Боинг", вылетавший из Нью-Йорка в Советский Союз!
О, я помню, как это было -- улыбаешься, как при прыжке с трамплина, а у самого от страха спина вспотела... Мы шли... Мы шли в самолет...
Нет, не так! Понятие "мы" к нам не подходило, мы еще не были тем единым и гордым "We are" с которого начинается американская конституция.
Мы даже не были группой, потому что понятие группы предполагает какое-то единство, а мы были просто толпой в тридцать человек и не знали друг
друга даже по имени. Все, что нас связывало, -- бирки с надписью "International Press Association", которые навесил нам нд пиджаки Барри
Вудстон, когда мы в очереди других пассажиров подходили к стойке регистрации билетов на Москву. Барри -- высокий толстяк 32-х лет с живыми
темными глазами и пеной светлых кудряшек до плеч -- стоял (конечно, в пиджаке, белой сорочке и галстуке) возле стойки австрийской авиакомпании
со списком в руках) заглядывал в билеты, которые мы клали на стойку, и тут же восклицал с чрезмерным энтузиазмом:
О, мистер Плоткин! Рад вас видеть! Как поживаете? Вот ваша нагрудная бирка. Увидимся в самолете!
Но такое же единство было и у наших чемоданов -- на них тоже висели одинаковые бирки с номером нашего рейса. Так можно ли написать "мы,
чемоданы"?
Однако другого местоимения у меня нет, а потому продолжим.
Итак, мы, единые только общностью своих бирок, медленной цепочкой шли на посадку в самолет. Честно говоря я был настолько удивлен своей
безрассудности, что воспринимал эту посадку как полуреальность. Ну подумайте: поедет ли беглый каторжник на экскурсию в свою тюрьму? Или бывший
заложник иранских террористов, рассказавший миру о том, как над ним издевались во время заключения, -- полетит ли он в Иран проведать своих
стражников?
Я шел в самолет, как в Диснейленде дети идут в зал ужасов -- им страшно, но вторым сознанием они твердят себе то, что говорит моя дочка,
когда смотрит фильмы про монстров. "Papa, don't worry, it is not real! [Папа, не бойся, это же понарошку]!" Так и мне все казалось, что сейчас
разобьется какая-нибудь ваза, лопнет окно, рухнет потолок и я проснусь. Ведь ровно три года -- все три первых года пребывания в Америке -- мне
еженощно снилась Москва -- что я иду по улице Горького, а вокруг -- люди, но все молчат. Все знают, что я эмигрант, "предатель родины", но все
молчат и ждут, когда меня схватит милиция или КГБ. И я жду того же и мысленно шарю по карманам: где же мой американский паспорт? Страх, что я
потерял этот паспорт, забыл, выронил -- этот страх душил меня, и я просыпался с диким сердцебиением, потный от удушья. А теперь я сам, по своей
воле шел в этот сон. Весело, как по льду.
И, видно, улыбка на моем лице была такая идиотская, что стоявшая при входе в самолет стюардесса спросила.
Вы с этого рейса?
Надеюсь, что нет,-- ответил я.
Она заглянула в мой посадочный талон и решила, что я пошутил.
Yes, you are!--воскликнула она радостно. -- 16-D. This way, please! (Да, с этого! Ваше место 16-D. Сюда, пожалуйста!
Ее рука в белой перчатке указала мне проход к моему креслу в шестнадцатом ряду. Кажется, это было единственное, что я увидел в те минуты
-- только руку в белой перчатке, но --.
ни лиц своих попутчиков, ни лица той стюардессы.
Да, хотя по всем правилам писательского ремесла я уже давно должен был представить вам хотя бы Нескольких членов нашей делегации (с тем,
чтобы потом они наравне со мной стали главными персонажами этой книги), я хорошо помню, что не видел в те минуты ни одного лица вокруг себя. И
даже когда улеглась суета посадки и австрийские стюардессы, высокие, плоскогрудые и одинаково красивые, как новые карандаши в пенале,
стремительно пройдя по проходам, захлопали над нашими головами гнутыми козырьками багажных панелей и возникла надпись "Fasten Seat Belts
[Пристегните ремни]", --я все не верил в то, что это я, именно я, Вадим Плоткин, сам пристегиваю себя ремнем к креслу самолета, летящего по
маршруту Нью-Йорк -- Вена -- Москва. Может быть, потому, что у меня еще был шанс сбежать из этой поездки в Вене или я подсознательно надеялся на
чудо -- мол, в венском аэропорту что-то оборвет этот дурацкий сон.
И только когда при мощном и крутом взлете "Боинга" меня вжало в мягкую спинку кресла и накренило чуть ли не вверх ногами, я впервые
почувствовал свою обреченность и бессилие перед судьбой.
Хруп закопченного снега под валенками, сапогами, ботинками.
Морозный пар изо ртов в свинцовом полумраке сибирского рассвета...
Темные стеганые ватники, короткие полушубки, шапки-ушанки...
Мятые, сырые лица... Колонна хмурых, не выспавшихся мужчин и женщин.. Никакихразговоров,только простуженный кашель,папиросы встальных
зубах, хруп шагов в промороженной улице...
И низкий, тягучий заводской гудок... То был последний съемочный день в моей жизни, но я еще на знал об этом. В Свердловске, индустриальном
центре Урала, мы поставили три кинокамеры в кабину подъемного крана за центральной проходной знаменитого завода "Уралмаш" и снимали, как
утренняя смена рабочих идет на работу.
Никаких операторских изысков, никаких сногсшибательных ракурсов или съемок с движения. Три статичные камеры, нейтральные, как фотобумага.
И двадцать тысяч темных, в стеганых ватниках и шапках фигур идут на вас из промороженных улиц в свинцовом полумраке сибирского рассвета. А над
ними -- крыши домов, укрытые коростой снега, прокопченного фабричными дымами. На фонарных столбах тускло тлеют три желтых уличных фонаря,
остальные разбиты... И хриплый раструб радиодинамика выплевывает утренние позывные и первые такты гимна Советского Союза...
Юноша-подросток с простудными фурункулами на шее, жуя на ходу кусок хлеба, сбился с шага...
Женщина в мужском ватнике, с металлическими зубами сказала ему что-то злое, матерное. ..
(Господи, почему у них у всех металлические зубы? От этих свинцовых дымов над "Уралмашем"?)
А они все идут -- темное, простуженное, прокуренное стадо, обреченное на восьмичасовую работу. Они втекают, как зэки в рабочую зону, в
широкие ворота с надписью на арке "УРАЛЬСКИЙ МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД ИМЕНИ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ". Слева от них, на кирпичной проходной --
огромный барельеф с фигурами вдохновенных мускулистых рабочих и работниц и надпись: "ПАРТИЯ ВЕДЕТ НАС К КОММУНИЗМУ". А за воротами, на заводском
дворе их встречает статуя Ленина с простертой рукой и еще одна гигантская надпись: "ВЕРНОЙ ДОРОГОЙ ИДЕТЕ, ТОВАРИЩИ! В.И. ЛЕНИН".
Я стоял в кабине подъемного крана, смотрел в окуляр одной из камер и жуткое ощущение, что я читаю новый том "Архипелага ГУЛАГ", еще не
написанный, но уже запрещенный, росло во мне вместе с мелодией музыки к моему фильму.