Я жестом позвал ее к нашему столику. Она приблизилась с явной неохотой, глядя на меня настороженно, как на классового врага.
Как вас звать? -- спросил я.
Катя. А что? -- сказала она с вызовом, демонстрируя, что никаких вольностей не допустит.
А вы можете подойти поближе?
Ну, могу... -- она сделала еще два шага.
А еще ближе? Пожалуйста!
А в чем дело?
Тут я открыл свою заплечную сумку, в ней еще оставалось несколько сувениров из того набора, который я провез через таможню с помощью
Роберта Макгроу. Не глядя, я вытащил из сумки две пачки колготок, коробочку женской косметики, набор фломастеров и пачку с женскими
презервативами. И все это баснословное по советским стандартам богатство молча положил в большой карман ее передника.
Ну зачем это? -- покраснела официантка, не в силах отказаться от таких сокровищ.
Дело в том. Катюша, -- сказал я, -- что я десять лет не был в России. Сегодня -- мой первый день. А ты первая красивая русская девушка,
которую я встретил. Но этот праздник души я не могу оскорбить теплой водкой, понимаешь?
Но у нас нет холодной..
А лед?
Она посмотрела мне в глаза, словно решая, что же я делаю -- пытаюсь ее закадрить или действительно прошу только лед к водке?
Пожалуйста! -- сказал я. -- Ради нашей встречи! Она вздернула плечиком и пошла на кухню. Но было в ее походке уже что-то иное -- не
солдатский шаг советской официантки, а чисто женское покачивание бедрами.
Ну, ты даешь! -- сказала Мира. -- Ты еще не забыл, как кадрить официанток?
А в Америке ты себя тоссе так ведесс? -- спросил Толстяк.
Если бы в Америке я положил официантке в карман пачку презервативов, я бы точно схлопотал по морде, -- сказал я.
Старик, -- сказал мне Семен. -- Если тебе нужны в Москве колеса, я к твоим услугам. И, кстати, тебя ждет сюрприз -- я езжу на твоей
машине.
То есть как это? -- не понял я. 15 лет назад у одного отбывающего в эмиграцию еврея я купил его "Жигули" Машине уже тогда было три года,
а, уезжая, я продал ее кому-то, но не Семену.
Помнишь, ты продал ее одному узбеку с "Научфильма"? -- сказал Семен. -- Так вот, он через год купил себе еврейскую жену и уехал по
израильской визе. А машина осталась его дочке. Но еще через год и она вышла замуж за еврея-- отказника, и, представь себе, они тоже уехали!
А машина перешла еще к кому-то. Короче говоря, оказалось, что твоя машина приносит удачу, и теперь на нее очередь. Я ее шестнадцатый
владелец, пятнадцать предыдущих уехали! Авось, мне тоже повезет...
Тебе -- нет!--грубо сказал ему Толстяк.
Почему? -- спросил Семен, его большие голубые глаза потомственного раввина посмотрели на Толстяка с укоризной.
Потому что те пятнадцать рессили уехать и уехали. А ты восемнадцать лет только говорисс, ссто ты завтра уезсса-есс. Пари на коньяк, ссто
ты будесс ездить на его массине до погромов!
Неужели погромы все-таки будут? -- спросил я, уводя разговор от больной для Семена темы. Действительно, 18 лет назад он первый среди моих
знакомых сообщил мне "по секрету", что через месяц подает документы на эмиграцию. С тех пор из СССР уехало полмиллиона евреев, а Семен все
подает документы "через месяц".
Я нашел в своем почтовом ящике листовку-предупреждение: "Жиды, убирайтесь из России! В день крещения Руси мы устроим вам кровавую
баню",--сказал Михаил. -- Но праздник Крещения прошел, а погромов не было. Говорят, они перенесли погромы на 14 августа.
Тут из кухни появилась Катя с подносом на плече. На подносе стояла ваза со льдом, а рядом с вазой -- запотевшая бутылка "Столичной". Вся
наша компания дружно зааплодировала. А Катя поставила на наш столик вазу и бутылку "Столичной"
Это вам от хозяина ресторана, -- сказала она мне. -- Он спрашивает, можно ли ему с вами поговорить?
Конечно, можно!
Через минуту коренастый черноволосый мужчина лет тридцати пяти в джинсах, фартуке и при тяжелой золотой цепочке на шее подсел к нам за
столик, и я тут же взял у него интервью. Он сказал:
Рэкет? Ну, конечно, есть! Ко мне сюда два раза приходили с "пушками", забирали все деньги. Пришлось нанять охрану -- вон, видишь, "шкафы"
-- И показал на двух высоких и широкоплечих парней, которые сидели за столиком возле двери на кухню.
А если опять придут с "пушками", будет перестрелка?
Нет, больше не придут.
Почему ты так уверен? Я слышал, что Москва поделена между рэкетирами на районы, но дележка еще не кончена, мафии воюют друге другом.
Ко мне уже не придут. Мои ребята с ними договорились.
То есть, ты платишь налог?
Ну, конечно! Иначе меня бы уже не было в живых. А вообще, я скоро сваливаю на Запад. Вся семья давно там, а я десять лет сидел в отказе,
потому что в армии служил в ракетных войсках поваром. Я им говорил в ОВИРе: ну, какие я знаю военные секреты? Я ваших ракет в глаза не видел, я
на кухне кашу варил! Рецепт солдатской каши -- тайна? А теперь они мне говорят "Извините, это была ошибка, ваша секретность снята". А десять лет
жизни они у меня отняли.
Смотрите, Рустам идет! -- вдруг сказал Толстяк.
Где?-- резко повернулся я.
Вон, за окном, выссел из Дома кино. Он ссе теперь народный депутат!
Я вскочил на подоконник, измазывая брюки в жуткой пыли, и заорал на всю Вторую Брестскую.
Рустам! Руста- ам!
Рустам Ибрагимбеков -- знаменитый советский драматург, автор трех дюжин популярных пьес и фильмов, секретарь Союза кинематографистов и
член советского парламента-- стоял перед домом кино в толпе среди каких-то людей с плакатами "Долой советско-фашистскую судебную систему" и "Вся
власт ь-- народу!" Близоруко щурясь, он оглянулся на мой крик, но не увидел меня издали. Тридцать пять лет назад мы с ним учились в одной школе,
в параллельных классах и вместе удирали с уроков в кино на бельгийский фильм "Чайки умирают в гавани".
Рустам! Это я, Плот!-- крикнул я ему свою школьную кличку.
И вот он заходит в ресторан степенной походкой члена советского парламента и мужчины весом в сто восемьдесят килограммов.
Старик,-- оворит он мне, совершенно не удивляясь этой встрече -- Нам надо потолковать. Я руковожу советско- американской киноинициативой.
Мы уже запустили несколько совместных проектов, один фильм будет ставить в Голливуде Никита Михалков, после "Очи черные" у него там карт-бланш.
А я читал в Америке твои книги, и мне кажется, что одна из них годится для совместной постановки.
А у вас есть валюта? -- сказал ему Толстяк.
У нас есть рубли, а валюту.