Мне кажется, что она в легком подпитии. В таком состоянии она, вероятно, хороший слушатель. Выходя из винной лавки, я слышу звук текущей
мочи. Весь мир - в текучем состоянии. Мне хочется, чтобы миссис Рен меня выслушала...
Зажав бутылку между ног и подставив лицо солнцу, плещущему в окно, я снова переживаю прелесть тех первых тяжелых дней, когда я попал в
Париж.
Растерянный и нищий, я бродил по парижским улицам, как неприкаянное привидение на веселом пиру. Внезапно все подробности того времени
всплывают в памяти - неработающие уборные; князь, чистящий мои туфли; кинотеатр "Сплендид", где я спал на чужом пальто; решетки на окнах;
чувство удушья; жирные тараканы; пьянство и дуракаваляние. Танцы на улицах на пустой желудок, а. иногда визиты к странным людям вроде мадам
Делорм. Как я попал к мадам Делорм, я сейчас даже не могу себе представить. Но как-то я все-таки проскочил мимо лакея у дверей и горничной в
кокетливом белом передничке и вперся прямо во дворец в своих плисовых штанах без единой пуговицы на ширинке и в охотничьей куртке. Даже и сейчас
я вижу золото этой комнаты и мадам Делорм в костюме мужского покроя, восседающую на каком-то троне, золотых рыбок в аквариуме, старинные карты,
великолепно переплетенные книги; чувствую ее тяжелую руку на своем плече и помню, как она меня слегка даже испугала своей тяжелой лесбийской
ухваткой. Но насколько приятнее было болтаться в человсчсской похлебке, льющейся мимо вокзала Сен-Лазар - шлюхи в подворотнях;
бутылки с сельтерской на всех столах; густые струи семени, текущие по сточным канавам. Что может быть лучше, чем болтаться в этой толпе
между пятью и семью часами вечера, преследую ножку или крутой бюст или просто плывя по течению и чувствуя легкое головокружение. В те дни я
ощущал странную удовлетворенность: ни свиданий, ни приглашений на обед, никаких обязательств и ни гроша в кармане. Золотое время, когда у меня
не было ни одного друга. Каждое утро - безнадежная прогулка в банк "Америкен экспресс", и каждое утро - неизменный ответ банковского клерка. Я
ползал тогда по городу, как клоп, собирая окурки, иногда застенчиво, а иногда и нахально; сидел на садовых скамейках, втягивая живот, чтобы
остановить его нытье, или бродил По Тюильри, глядя на безмолвные статуи, вызывавшие у меня эрекцию...
Всего только год назад Мона и я каждый вечер, расставшись с Боровским, бродили по улице Бонапарта. Площадь Сен-Сюльпис, как и все в Париже,
ничего тогда для меня не значила. Я отупел от разговоров и от человеческих лиц, меня тошнило от соборов, площадей, зоологических садов и прочей
дребедени.
Сидя в красной спальне в неудобном плетеном кресле, от которого изнывала моя задница, я поднимал книгу, смотрел на красные обои и слушал
беспрерывный говор вокруг... Я помню эту красную спальню и всегда открытый сундук с ее платьями, разбросанными повсюду в кошмарном беспорядке.
Красная спальня с моими галошами, тростями, записными книжками, к которым я даже не прикасался, и холодными мертвыми рукописями... Париж! Это
был Париж кафе "Селект", кафе "Дом", Блошиного рынка, банка "Америкен экспресс", Париж!
Тросточки Боровского, его шляпы, его гуаши, его доисторическая рыба и доисторические же анекдоты. Из всего этого Парижа двадцать восьмого
года только один вечер отчетливо вырисовывается в моей памяти - вечер, когда я уезжал в Америку. Удивительная ночь с подвыпившим Боровским,
дующимся на меня за то, что я танцую с каждой потаскушкой.
Но ведь мы уезжаем в Америку завтра утром! Я говорил это каждой встречной бабе -
уезжаем завтра утром! Я говорил это блондинке с агатовыми глазами. А пока я это говорил, она взяла мою руку и зажала ее между своими ляжками. В
уборной я стою над писсуаром с монументальной эрекцией, и мой фаллос кажется мне одновременно и тяжелым и легким, как кусок свинца с крыльями. И
пока я вот так стою, вваливаются две американки. Я вежливо приветствую их с членом в руке. Они подмигивают мне и уходят. Уже в умывальной,
застегивая ширинку, я снова вижу одну из них, поджидающую свою подругу, которая все еще в уборной. Музыка долетает сюда из зала, и каждую минуту
может появиться Мона, чтобы забрать меня, или Боровский со своей тростью с золотым набалдашником, но я уже в руках этой женщины, она меня
держит, и мне все равно, что произойдет дальше. Мы заползаем в клозет, я ставлю ее у стены и пытаюсь вставить ей, но у нас ничего не получается.
Мы садимся на стульчак, пытаемся устроиться таким способом, - и опять безуспешно. Как мы ни стараемся, ничего не выходит. Все это время она
сжимает мой член в руке, как якорь спасения, но тщетно - мы слишком возбуждены. Музыка продолжает играть, мы вальсируем с ней из клозета в
умывальную и танцуем там, и вдруг я спускаю прямо ей на платье, и она приходит от этого в ярость. Пошатываясь, я возвращаюсь к столу, а там
сидят румяный Боровский и Мона, которая встречает меня строгим взглядом. Боровский говорит: "Слушайте, едем все завтра в Брюссель!" Мы
соглашаемся. Когда я вернулся в отель, у меня началась рвота. Я заблевал все - кровать, умывальник, костюмы и платья, галоши, нетронутые
записные книжки и холодные мертвые рукописи.
И вот несколько месяцев спустя - та же гостиница.
Я опять в той же комнате и, спасибо Евгению, с пятьюдесятью франками в кармане. Я смотрю во двор, но граммофон умолк. Сундук открыт, и вещи
Моны разбросаны, как и раньше. Она ложится на кровать, не раздеваясь. Один, два, три, четыре... Я боюсь, что она сойдет с ума... Как хорошо
опять чувствовать в постели под одеялом ее тело. Но надолго ли? Будет ли это навсегда? У меня предчувствие, что не будет.
Она говорит так лихорадочно и быстро, словно не верит, что завтра опять будет день. "Успокойся, Мона. Просто смотри на меня и молчи". В
конце концов она засыпает, и я вытаскиваю из-под нее свою руку. Мои глаза слипаются... Ее тело - рядом со мной, и оно будет тут... во всяком
случае до утра... Это было в феврале, в порту; метель слепила мне глаза; мы расставались. В последний раз я увидел ее уже в иллюминатор каюты;
она махала мне на прощанье рукой... На углу на другой стороне улицы стоял человек в шляпе, надвинутой на глаза. Его жирные щеки лежали на
отворотах пальто. Мерзкий недоносок, тоже провожавший меня, недоносок с сигарой во рту. Мона, машущая мне рукой... Бледное печальное лицо,
непокорные волосы на ветру. Но сейчас
- эта печальная комната и она, ее ровное дыхание, влага, все еще сочащаяся у нее между ног, теплый кошачий запах, и ее волосы у меня во рту.
Мои глаза закрыты. Мы ровно дышим в лицо друг другу. Мы так близко, и мы - вместе.
Америка за три тысячи миль от нас. Это просто чудо, что она здесь, в моей постели, дышит на меня и что ее волосы у меня во рту. До утра
ничего уже не может случиться.
Я просыпаюсь после глубокого сна и смотрю на нее. Тусклый свет пробивается в окно. Я смотрю на ее чудесные непокорные волосы и чувствую, как
что-то ползет у меня по шее. Я смотрю на нее опять. Ее волосы - живые.