Я смотрю на нее опять. Ее волосы - живые.
Я отворачиваю простыню - здесь их еще больше. Они расползлись по всей подушке.
На заре мы быстро собираемся и выскальзываем из гостиницы. Все кафе еще закрыты. Мы идем по улице и чешемся.
Мона голодна. На ней тонкое платье. Ничего у нее нет, кроме вечерних накидок, флакончиков с духами, варварских сережек, браслетов и помад.
Мы садимся в бильярдной на авеню Мэн и заказываем кофе. Уборная не работает.
Пока мы найдем другую гостиницу, пройдет какое-то время. Мы сидим и вытаскиваем клопов из волос друг у друга. Мона нервничает. У нее
лопается терпение. Ей нужна ванна. Ей нужно то, нужно это. Нужно, нужно, нужно...
- Сколько у тебя денег?
Деньги! Я совершенно забыл о них. Отель "Соединенные Штаты". Лифт.
Когда мы ложимся спать, еще совсем светло. Встаем в темноте, и первое, что мне надо сделать сейчас, - это найти деньги на телеграмму в
Америку.
Телеграмму недоноску с мокрой сигарой во рту. Но как бы то ни было, а на бульваре Распай есть испанка, которая никогда не откажет в горячей
еде. К утру что-нибудь да случится. По крайней мере мы опять будем спать вместе.
Без клопов. Грядет дождливый сезон. Простыни - без единого пятнышка... "
2
Новая жизнь начинается для меня на вилле Боргезе. Сейчас только десять часов, а мы уже позавтракали и даже прогулялись. Теперь у нас в доме
живет некая особа по имени Эльза. "Не валяй дурака, хотя бы несколько дней", - предупредил меня Борис.
День начался великолепно: яркое небо, свежий ветер, чисто вымытые дома.
По пути на почту мы с Борисом обсуждаем книгу. "Последнюю книгу". Она будет написана анонимно.
Так вот, у нас появилась Эльза. Она играла для нас сегодня утром, пока мы были в постели. "Не валяй дурака, хотя бы несколько дней". Я
согласен.
Эльза - горничная, я - гость. Борис - важная персона. Начинается новая эпопея. Я смеюсь, пока все это пишу. Борис, эта лиса, знает, что
должно случиться. У него нюх на такие вещи. "Не валяй дурака..."
Борис как на иголках. В любой момент может появиться его жена. Она весит больше восьмидесяти килограммов, эта дама. Борис весь умещается у
нее на ладони. Такова ситуация. Он объясняет мне все это, когда мы возвращаемся вечером домой. Все, что он Говорит, трагично, но и смешно, и я
не могу сдержаться и смеюсь ему в лицо. "Почему ты смеешься?" - спрашивает Борис серьезно, но тут же начинает смеяться сам; он смеется со
всхлипами, истерическими взвизгами, смеется, как беспомощный мальчик, который понимает, что, сколько бы он ни напялил на себя сюртуков, из него
никогда не получится настоящий мужчина. Борис мечтает сбежать и изменить имя. "Пусть эта корова забирает все, - хнычет он, - только пусть
оставит меня в покое". Но прежде ему надо сдать квартиру, подписать документы и выполнить тысячи формальностей, для чего он и держит сюртук.
Размеры этой женщины грандиозны.
Они-то и пугают его более всего прочего. Если бы он вдруг увидел ее сейчас стоящей на ступенях, то, вероятно, упал бы в обморок. Вот как он
ее уважает!
Итак, не надо валять дурака с Эльзой. Она тут для того, чтобы готовить завтрак и показывать квартиру будущим постояльцам.
Но Эльза деморализует меня. Немецкая кровь. Меланхолические песни.
Но Эльза деморализует меня. Немецкая кровь. Меланхолические песни.
Сходя по лестнице сегодня утром, с запахом кофе в ноздрях, я уже напевал: "Es war so scbon gewesen" . Это к завтраку-то! И потом этот
молодой человек наверху со своим Бахом. Эльза говорит:
"Ему нужна женщина". Эльзе тоже кое-что нужно. Я это чувствую. Я не сказал Борису, но сегодня утром, пока он чистил зубы, она рассказывала
мне про Берлин и тамошних женщин, которые очень аппетитны сзади, а повернутся - и, пожалуйте, сифилис!
Мне кажется, что Эльза посматривает на меня с тоской. как на остатки от завтрака. Сегодня, после обеда, мы оба пошли в студию, чтобы кое-что
написать. Мы сидели спина к спине за нашими пишущими машинками. Она начала письмо своему любовнику в Италии, но у нее заело машинку. Бориса не
было дома - он ушел на поиски дешевой комнаты, куда тут же переберется, когда сдаст квартиру. Ничего не оставалось делать, как подъехать к
Эльзе. Она этого хотела, но все-таки мне было ее немного жалко. Она написала только одну строчку своему любовнику - я прочел ее, когда нагибался
к ней сзади.
Но ничего не поделаешь. Это все проклятая немецкая музыка, сентиментальная и грустная. Она расслабляет меня. А потом - эти ее бисерные
глазки, такие горячие и печальные одновременно.
______________
[1] Это было бы так прекрасно (нем.).
Когда все было кончено, я попросил Эльзу сыграть что-нибудь для меня.
Она музыкантша, эта Эльза, хотя ее музыка и звучит так, точно кто-то бьет горшки. Что ж, я ее понимаю. Она говорит, что везде с ней
случается одно и то же. Везде ее подстерегает мужчина, в результате ей приходится бросать место; потом аборт; потом новое место и новый мужчина,
и всем насрать на нее с высокого дерева, все хотят только пользоваться ею. Все это она говорит мне, сыграв Шумана - Шумана, этого плаксивого
сентиментального немецкого нытика! Мне жалко Эльзу, но в то же время наплевать на нее - баба, которая играет Шумана, должна уметь не попадаться
на каждый встречный поц. Но этот Шуман... он хватает меня за душу, отвлекает от скулящей Эльзы, и мои мысли уносятся в прошлое. Я думаю о Тане,
о своей жизни и о том, что безвозвратно кануло в Лету. Я вспоминаю летний день в Гринпойнте, когда немцы громили Бельгию, а мы, американцы, еще
были достаточно богаты, чтоб не думать о судьбе какой-то нейтральной Бельгии. Мы были еще настолько наивны, что слушали поэтов и сидели вокруг
спиритических столов, "выстукивая" духов.
Воздух был напоен немецкой музыкой - ведь все это происходило в немецком районе Нью-Йорка, более немецком, чем сама Германия. Мы выросли там
на Шумане, на Гуго Вольфе, на кислой капусте, кюммеле и картофельных клецках...
Я помню, в тот же вечер был устроен очередной спиритический сеанс, и мы сидели за большим столом. Занавески были опущены, и какая-то дура
пыталась вызвать дух Иисуса Христа. Мы держались за руки под столом, и моя соседка запустила два пальца в ширинку моих брюк. потом я помню, как
мы лежали на полу за пианино, пока кто-то пел унылую песню... Я помню давящий воздух комнаты и сивушное дыхание моей партнерши. Я смотрел на
педаль, двигавшуюся вниз и вверх с механической точностью - дикое, ненужное движение. Потом я посадил свою партнершу на себя и уперся ухом в
резонатор пианино.
В комнате было темно, и ковер был липким от пролитого кюммеля... Дальше все было в каком-то тумане.