Это не
отягощало моей совести, я не намеревался ему платить, да он и не надеялся на возмещение расходов. Меня просто интриговали странные цифры. Он
высчитывал все до последнего гроша, и если бы я когда-нибудь собрался ему заплатить, мне пришлось бы разменять мои купюры на мелочь. Его жена
великолепно готовила, и ей было наплевать с высокого дерева на все его записи. Она взимала с меня дань копировальной бумагой. Честное слово!
Когда я приходил без свежей копирки, она расстраивалась. За это я должен был на следующий день вести их маленькую дочку в Люксембургский сад и
играть там с ней часа два-три. Это приводило меня в бешенство, потому что она говорила только по-венгерски и по-французски. Вообще все мои
кормильцы были довольно странной публикой...
В доме у Тани я стою на галерее и смотрю вниз. Молдорф сидит возле своего идола. Он греет ноги у камина, и во взгляде его водянистых глаз -
невыразимая благодарность. Таня наигрывает адажио. Адажио говорит очень внятно: больше не будет слов любви! Теперь, снова стоя у фонтана, я
смотрю на черепах, которые мочатся зеленым молоком. Сильвестр только что вернулся с Бродвея, и его сердце преисполнено любви. Всю ночь я лежал
на скамейке в саду, а рядом мочились черепахи, и разъяренные кони летели по воздуху в приапическом галопе, не касаясь ногами земли. Всю ночь я
чувствовал запах сирени - той сирени, которая была в темной комнатке, где она распускала волосы, той сирени, которую я принес ей перед тем, как
она пошла встречать Сильвестра. Он вернулся, по ее словам, преисполненный любви... А моя сирень
- все еще в волосах, во рту, под мышками. Комната, напоенная запахом сирени, черепашьей мочи, любви и бешено скачущих коней. А утром -
грязные зубы и запотевшие окна. Маленькие ворота, ведущие в сад, закрыты; народ спешит на работу, и железные жалюзи скрежещут так, точно это не
жалюзи, а рыцарские доспехи. В книжном магазине против фонтана выставлена история озера Чад - молчаливые ящерицы, великолепные краски. Все эти
письма, которые я писал ей.
пьяные письма, написанные огрызками карандаша; сумасшедшие письма, намаранные углем, пока я слонялся от скамейки к скамейке; они будут
теперь читать их вместе, и когда-нибудь Сильвестр отпустит мне комплимент. Он скажет, стряхивая пепел с сигареты: "А знаете, вы пишете совсем
недурно...
Постойте, вы же, кажется, сюрреалист?" Сухой, ломкий голос, налет на зубах, золотуха вместо золота и пепел вместо огня.
Я - на галерее с фикусом, а адажио внизу. Клавиши, черные и белые, сначала черные, потом белые и черные. Ты спрашиваешь, не сыграть ли что-
нибудь для меня. Да, сыграй что-нибудь двумя пальцами. Сыграй адажио
- это единственное, что ты знаешь. Сыграй, Таня, а потом отруби себе эти два пальца.
Не понимаю, почему ей так хочется все время играть это адажио! Старое пианино она забраковала; ей надо было взять напрокат концертный рояль
- для ее адажио! Когда я вижу ее большие указательные пальцы, нажимающие на клавиши, а потом этот дурацкий фикус, я чувствую себя как тот
сумасшедший на севере, который выбросил одежду и, сидя на суку нагишом, кидал орехи в замерзшую селедочную Атлантику. Есть что-то изводящее в
этой музыке, что-то слегка печальное, точно она была написана на куске лавы молочно-свинцового цвета. И Сильвестр, наклонив голову, как
аукционист, говорит Тане: "Сыграй ту, другую пьесу, которую ты разучивала сегодня". Как замечательно иметь смокинг, хорошую сигару и жену,
которая играет на рояле.
Очень приятно, успокаивает нервы. В антракте можно покурить и подышать свежим воздухом. Да, у нее гибкие пальцы,
необыкновенно гибкие. Она также рисует по шелку. Не хотите ли попробовать болгарскую сигаретку? Послушай, голубушка, что ты играла и что мне так
нравилось? Скерцо! О да, конечно, скерцо! Это замечательно - скерцо! Так говорит князь Вольдемар фон Швиссенайнцуг.
Холодные глаза, будто запорошенные перхотью. Дурной запах изо рта. Кричащие носки. Гороховый суп с гренками, не угодно ли. "Мы всегда едим
гороховый суп по пятницам. Не хотите ли попробовать красного вина? Красное вино хорошо к мясу". Сухой отрывистый голос: "Не угодно ли сигарету?
Да, я люблю свою работу, но я не придаю ей большого значения. Моя следующая пьеса будет построена на многосторонней концепции мироздания.
Вращающиеся барабаны с кальциевыми лампами. О'Нил как драматург - мертв. Мне кажется, дорогая, тебе надо чаще отпускать педаль. Да, это место
прелестно... прелестно, не правда ли? Действующие лица в моей пьесе будут снабжены микрофонами. Мы их прикрепим к брюкам. Действие происходит в
Азии, потому что там более благоприятные в акустическом отношении атмосферные условия. Не хотите ли попробовать анжуйского? Мы купили его
специально для вас..."
Так он говорит в течение всего обеда. Это какое-то недержание речи.
Похоже, что он просто вынул свой обрезанный пенис и мочится прямо на нас.
Таня еле сдерживается. С тех пор как он вернулся домой, преисполненный любви, этот монолог не прекращается. Таня рассказывает, что он не
перестает говорить, даже когда раздевается - непрерывный поток теплой мочи, точно кто-то проткнул ему мочевой пузырь. Когда я думаю о Тане,
вползающей в кровать к этому раздрызганному мочевому пузырю, меня душит злоба. Подумать только, что этот иссохший мозгляк с его дешевенькими
бродвейскими пьесками мочится на женщину, которую я люблю! Он требует красного вина, вращающихся барабанов и горохового супа с гренками! Какое
нахальство! И вот это ничтожество лежит сейчас рядом с печкой, которую я без него так хорошо топил, - и просто мочится! Боже мой, да стань же на
колени и благодари меня! Неужели ты не видишь, что сейчас у тебя в доме - женщина? Неужели ты не чувствуешь, что она готова взорваться. А ты
мямлишь, придушенный аденоидами: "Да-с... я вам скажу... на это можно смотреть с двух точек зрения..." Ебал я твои две точки зрения! Ебал я твое
многостороннее мироздание и твою азиатскую акустику! Не суй мне в нос свое красное вино и свое анжуйское... дай мне ее... она моя! Иди сядь у
фонтана и дай мне нюхать сирень. Протри глаза... забирай это паршивое адажио, заверни его в свои фланелевые штаны! И ту, другую, пьесу, и всю
прочую музыку, на которую способен твой дряблый мочевой пузырь. Ты улыбаешься мне так самодовольно, с таким, чувством превосходства. Я льщу
тебе, неужели ты не понимаешь? Пока я слушаю твою дребедень. ее рука на моем колене, но ты этого не видишь.
Думаешь, мне приятно страдать? Ах, это моя роль в жизни. Ты так считаешь.
Очень хорошо. Спроси ее! Она скажет тебе, как я страдаю. "Ты рак и бред," - вот что она сказала мне на днях по телефону. У нее сейчас и рак,
и бред, и скоро тебе придется сдирать струпья. У нее надуваются жилы, а твой разговор
- одни опилки. Сколько бы ты ни мочился, ты не наполнишь чашу. Как это сказал мистер Рен? Слова - это одиночество. Я оставил пару слов для
тебя на скатерти вчера вечером, но ты закрывал их своими локтями.
Он построил вокруг нее изгородь, как будто она - вонючие кости какого-то святого.