Малыш вдруг разревелся, а мать почти одновремен-но хлестко шлепнула дочь по голой коленке.
– Мама, он же первый начал...
– Тот, кто безобразничает в поезде, – не мой ребенок.
Девочка, сжав губы, отвернулась и с ненавистью уставилась на шляпку, покоившуюся на верхней полке.
– Иди вон туда, – показала мать на место рядом со мной. Девочка, не поднимая глаз, попы-талась не обратить внимания на указующий материнский перст, но тот как бы застыл в про-странстве, показывая на мой левый бок. – Иди! Ты больше не мой ребенок.
Девочка, словно бы смирившись, встала с места, прихватив шляпку и сумочку, неспешно пересекла проход, села рядом со мной и потупила взор. Отлучена она от семьи или нет, самой ей было определить не под силу. При этом она не прекращала разглаживать морщины на полях шляпки, лежавшей на коленях, словно думала только о них. Если меня действительно выгнали, размышляла она, куда мне пойти? Вдруг она посмотрела на меня. Но плохой все-таки братец. Еще бы, так измочалить мою шляпу... Я заметил, как по ее лицу стекают редкие слезинки.
Обычное лицо. В него, как дым, будто просочилась окружающая ее монотонность. В ее пухленькой физиономии сквозила та особая девичья прозрачность, что свойственна возрасту, но она с приближением половой зрелости наверняка исчезнет за глухой стеной упитанности. Я мог себе представить, как она взрослеет, превращаясь из девочки в женщину – и не переставая раз-глаживать морщины на шляпке.
Я оперся головой о стекло, закрыл глаза и попробовал представить лица всех девушек, с которыми мне доводилось до сих пор встречаться. Также попробовал вспомнить отрывки остав-ленных ими слов, ничего не значащие привычки, слезы и формы ступней. Как они там сейчас поживают? Быть может, некоторые, подобно детям, которые, спасаясь во мраке, забредают все глубже в лесную чащу, продолжают невольно брести по своему мрачному пути. Вот такая смут-ная печаль витала, словно серебристая пыльца мотылька, в желтом вагонном освещении. Я опустил на колени ладони, долго и пристально их рассматривал. Темные и грязные, будто я вволю напился чьей-то крови.
Я хотел нежно опустить руку на плечо девочки, всхлипывавшей рядом, но побоялся, что испугаю ее. Моя рука никого больше не сможет спасти. Так же, как невозможно разгладить поля ее серой фетровой шляпки.
Когда я вышел из электрички, вокруг завывал холодный зимний ветер. Завершался сезон свитеров, к городу приближался сезон пальто.
Я спустился по лестнице, миновал турникет и наконец-то освободился от заклятия вечер-ней пригородной электрички, от заклятия той желтой лампы в вагоне. Странное настроение. Будто что-то выпало из тела... Прислонившись к столбу возле турникета, я смотрел, как передо мной плывет, словно по течению реки пестрая толпа людей, каждый – в собственной оболочке. И вдруг я заметил, что бедная тетушка уже покинула мою спину.
Она пропала так же, как и пришла, – никем не замеченной. Исчезла там, где жила и раньше. Куда теперь идти, я не знал. Я был один-одинешенек, словно торчащий посреди пустыни никчемный дорожный знак. Перебирая в кармане монеты, я вошел в телефонную будку и набрал номер подруги. Она ответила на девятый звонок.
– Я уже спала, – сонным голосом сказала она.
– В шесть вечера?
– Вчера было много работы. Разгребла все лишь пару часов назад.
– Извини, что разбудил. Просто хотел уточнить, ты жива или как. Извини. Как бы тебе это объяснить?
Она тихонько хихикнула.
– Я жива. И чтобы это и дальше было, работаю изо всех сил. Поэтому и спать хочу до смерти. Так пойдет?
– Может, поужинаем?
– Извини, что-то не хочется. Мне бы сейчас поспать...
– Хотел с тобой поговорить.
В трубке повисла короткая тишина – подруга прикусила губу и потрогала мизинцем бровь. Или же мне просто так показалось.
Или же мне просто так показалось.
– Потом, ладно? – сказала она, как бы чеканя слова.
– Потом – это когда?
– Ну, потом. Дай поспать. Немного посплю, и все будет в порядке. Ладно?
– Ладно, – сказал я. – Спокойной ночи...
– И тебе тоже – спокойной ночи...
Разговор закончился. Я какое-то время пристально смотрел на желтую трубку, затем мед-ленно вернул ее на рычаг. Жутко хотелось есть. Я готов был съесть что угодно. Ради того, чтобы мне дали что-нибудь поесть, я бы ползал на карачках, я бы пресмыкался – вплоть до того, что обсасывал бы им пальцы.
Да, я согласен даже сосать вам пальцы. А потом – уснуть мертвым сном, как вымокшая шпала.
Опершись на вокзальный подоконник, я закурил.
Если, – размышляю я, – через десять тысяч лет возникнет общество сплошных бедных те-тушек, откроют они мне ворота города? В этом городе будет правительство бедных тетушек, из-бранное бедными же тетушками. По улицам будут ездить трамваи для бедных тетушек, за рулем которых будут сидеть сами бедные тетушки, наверняка будут книги, написанные рукой бедных тетушек.
Нет, вряд ли им это необходимо. И правительство, и трамваи, и книжки... Может, им хо-чется делать огромные уксусные бутылки, чтобы неспешно внутри них жить. Если посмотреть сверху, по всей земле, насколько хватает глаз, будут стоять в ряд десятки... сотни тысяч таких бутылок.
И если в этом мире найдется местечко для одного стихотворения, его могу написать я. А что? Первый поэт-лауреат мира бедных тетушек.
Неплохо.
Буду воспевать солнце, отражающееся в зеленых бутылках, восхвалять расстилающееся под ногами море травы в росе утренней зари.
Но, к сожалению, это история 11980 года. А ждать десять тысяч лет – очень долго. Сколько зим придется мне пережить для этого?
Декабрь 1980г.
Трагедия на шахте в Нью-Йорке
Может, кто-то копает под землей,
Или все смирились и ушли домой...
«Трагедия на шахте в Нью-Йорке, 1941»,
музыка и слова – «Bee Gees»
Мой приятель последние десять лет соблюдает странный обычай – во время тайфунов и проливных дождей ходит в зоопарк.
Пока нормальные люди готовятся к стихии: закрывают ставни, проверяют радиоприемники и фонари, – он облачается в плащ-палатку американской армии – трофей Вьетнамской войны, – рассовывает по карманам банки пива и выходит из дому.
Если не повезет, ворота зоопарка заперты.
Сегодня зоопарк закрыт из-за плохой погоды.
И это – разумный довод. Кто в разгар тайфуна потащится в зоопарк, чтобы непременно увидеть жирафа или зебру?
Приятель мой смиряется с такой участью, в прекрасном расположении духа садится на скульптуру белок перед входом, пьет слегка нагревшееся пиво и возвращается домой.
Но если повезет, ворота открыты.
Он покупает билет, входит внутрь и, с трудом умудряясь курить намокшую сигарету, усердно обходит каждую клетку.
Животные, прижимаясь к прутьям, рассеянно наблюдают за дождем; возбужденно мечутся взад-вперед под порывами ветра; сердятся на внезапную смену давления.
Приятель всегда выпивал банку пива напротив клетки с бенгальским тигром (тот сердился на тайфуны сильнее прочих зверей), ко второй приступал в павильоне с гориллами. Кстати, го-рилла тайфунами не интересовалась. Более того, всегда с сожалением наблюдала за моим при-ятелем, пока тот сидел, как какая-нибудь тварь из Черной лагуны , на бетонном полу и пил пиво.
– Такое ощущение, будто мы с ней случайно застряли в лифте, – говорил он.
Когда же тайфунов нет, мой приятель – совершенно нормальный человек. Работает в скромной торговой компании с иностранным капиталом. Живет один в аккуратном многоквар-тирном доме, раз в полгода меняет подружку.