Не столько тому, что та говорит, сколько тому, как: не жалея слов и жестов, говорит сочно, живо, губами, глазами и руками одновременно, типично по-доминикански. Что это такое, она поняла тридцать пять лет назад, по контрасту, оказавшись в Siena Heights University, принадлежавшем Dominican Nuns, в Адриане, штат Мичиган, где с утра и до ночи ее окружали люди, говорившие исключительно по-английски.
– Когда ты уехала, не простясь даже со мной, я чуть не умерла от горя, – говорит кузина, и в ее голосе слышится светлая печаль по давно ушедшим временам. – Никто из нас ничего не понимал. Что такое! Уранита – в Соединенных Штатах, и даже не попрощалась. Мы донимали дядю вопросами, но он и сам, похоже, мало что понимал. «Монахини предложили ей стипендию, нельзя было упускать такую возможность». Но никто в это не верил.
– Так оно и было, Лусинда. – Урания смотрит на отца, тот снова внимательно смотрит на них и слушает. – Представилась возможность поехать учиться в Мичиган, и я, не будь дурой, воспользовалась ею.
– Это я понимаю, – снова заводит сестра. – И, конечно, ты достойна стипендии. Но зачем убегать сломя голову? Зачем порывать с отцом, с семьей, со страной?
– Я всегда была немножко сумасшедшая, Лусиндита. Но, хотя я вам и не писала, я все равно вас помнила. Особенно – тебя.
Ложь. Ни о ком ты не скучала, и даже о Лусинде, твоей двоюродной сестре и соученице, подруге детских лет и поверенной твоих шалостей. И ее ты тоже хотела забыть, как Манолиту, как тетю Аделину и как отца, как этот город и эту страну, в первые месяцы в далеком Адриане, среди великолепных садов с бегониями, тюльпанами, магнолиями, розариями и высокими соснами, чей смолистый запах проникал даже в комнатку, где первый год ты жила вместе с четырьмя другими соученицами, и одна из них, Алина, негритянка из Джорджии, стала твоей первой подругой в этом новом мире, так отличавшемся от того, в котором ты прожила свои первые четырнадцать лет. Знали ли монашки из доминиканского ордена, жившие в Адриане, почему ты убежала «сломя голову» с помощью sister Мэри, заведующей учебной частью колледжа святого Доминго? Должны были знать. Если бы sister Мэри не рассказала им, что случилось с тобой, тебе не дали бы стипендии так быстро. Но sisters были образцом скромности, и за четыре года, что Урания провела в Siena Heights University, никто ни разу ни словом, ни намеком не помянул историю, которая терзала ее память. Как бы то ни было, они не раскаялись в своей щедрости: она оказалась первой выпускницей этого университета, принятой в Гарвард и блестяще закончившей этот, самый престижный университет мира. Адриан, штат Мичиган! Сколько лет она там не была. Теперь это, наверное, уже не провинциальный городок фермеров, что с заходом солнца запирались в своих домах, и улицы обезлюдевали; горизонт у этих людей упирался в соседние селения, похожие, как близнецы – Клинтон и Чел-си, – а главным развлечением было съездить в Манчестер на ярмарку, знаменитую своими цыплятами, жаренными на решетке. Чистенький, красивый городок Адриан, особенно зимой, когда снег покрывал прямые улочки, – по которым можно было кататься на коньках и на лыжах, – покрывал, точно белой ватой; дети лепили из него снеговиков, и ты смотрела, как он падает с неба, завороженная, и наверное вполне могла умереть от горькой тоски или даже от скуки, если бы не погрузилась с таким пылом в учение. А кузина не умолкает:
– А тут вскорости убили Трухильо, и пошла беда за бедой. Знаешь, что calies вошли в колледж? Избили sisters, у sister Хэлен Клэр все лицо было в синяках и царапинах, и убили Бадалуке, немецкую овчарку. И чуть было не спалили наш дом за то, что мы – родственники твоего папы. Говорили, что, мол, дядя Агустин отослал тебя в Штаты, так как знал, что должно случиться.
– Да, но он хотел вообще отослать меня подальше отсюда, – прерывает ее Урания. – Он знал, хотя и был в последнее время в немилости у Трухильо, что антитрухилисты предъявят ему счет.
– И это я понимаю, – бормочет Лусинда. – Не понимаю одного: почему ты знать о нас не хотела?
– У тебя всегда было доброе сердце, и, готова спорить, ты уже не держишь на меня зла, – смеется Урания. – Так ведь?
– Конечно, – соглашается двоюродная сестра. – Знала бы ты, как я умоляла папу послать меня в Соединенные Штаты. К тебе, в Siena Heights Unversity. Я почти его уговорила, а тут – началось. Все были против нас, ужасные вещи говорили про семью, и только потому, что мама – сестра трухилиста. Никто уже не помнил, что под конец Трухильо обошелся с твоим папой, как с последней собакой. Тебе повезло, что ты не была здесь в те месяцы, Уранита. Мы чуть не умерли от страха. Не знаю даже, как это дяде Агустину не сожгли дом. Но камнями забрасывали, и не раз.
Ее прерывает стук в дверь.
– Не хотела вас беспокоить… – Сиделка указывает на инвалида. – Но – пора.
Урания смотрит на нее, не понимая.
– Пора ему делать свои дела, – поясняет Лусинда, взглядом указывая на ночной горшок. – Он точнехонек, как часы. Какое счастье, а у меня вечные проблемы с желудком, без конца жую чернослив. Говорят, от нервов. Ну, ладно, пойдем тогда в гостиную.
Пока они спускаются по лестнице, Урании снова вспоминаются месяцы и годы, проведенные в Адриане, строгая библиотека с витражными окнами, примыкающая к часовне и соседствующая со столовой, библиотека, в которой она провела большую часть свободного от классных занятий и семинаров времени. Занималась: читала, исписывая страницу за страницей толстые тетради, сочиняла эссе, конспектировала книги – методично, скрупулезно, внимательно, – за что ее так ценили преподаватели и что приводило одних ее соучениц в восхищение, а других – в бешенство. Вовсе не от страсти к учению, не от желания быть первой затворничала ты в библиотеке, а просто хотела одурманить себя, читать до одурения, погрузиться в занятия с головой – в точные науки или в литературу, безразлично, лишь бы не думать, лишь бы выгнать из головы доминиканские воспоминания.
– А ты, я вижу, в спортивном костюме, – замечает Лусинда, когда они в гостиной садятся у окна, выходящего в сад. – Только не говори, что утром занималась аэробикой.
– Я вышла побегать по Малекону. А когда возвращалась в отель, ноги сами принесли меня сюда. Я приехала два дня назад и все сомневалась: идти – не идти. Думала, не слишком ли сильное переживание для него. Но он меня даже не узнал.
– Очень даже узнал. – Кузина кладет нога на ногу и достает из сумочки сигареты и зажигалку. – Он не может говорить, но понимает, кто пришел, и все такое.
Мы с Манолитой навещаем его почти каждый день. Мама уже не может, после того как сломала шейку бедра. А если день пропускаем, он встречает нас недовольным лицом.
И она смотрит на Уранию так, что та догадывается: «Сейчас снова пойдут упреки». Тебе не жалко, что папа последние годы живет заброшенным, на руках у сиделки, и навещают его только племянницы? Не лучше ли быть тебе рядом, любовно заботиться о нем? Думаешь, довольно того, что посылаешь ему содержание? Все это – в выпученных глазах Лусинды. Но сказать она не осмеливается. Предлагает Урании сигарету, а когда та отказывается, восклицает:
– Ну, конечно, ты не куришь! Я так и думала – ты ведь живешь в Соединенных Штатах. А там – антитабачный психоз.
– Действительно, настоящий психоз, – признает Урания. – И в адвокатской конторе тоже запретили курить. Но мне все равно, я никогда не курила.
– Само совершенство, – смеется Лусиндита.