А в восьмом углу сидит человек – в простом платье без знаков различия, брови – оправа, глаза – жемчужины, так и чувствуют собеседника. Исхудавший, озабоченный – Харсома!
Стали оглашать обвинение. Читали долго, однако, о покупке риса у храма не сказали ни слова, не сказали даже, что Даттама первый раз взяли у храма и в монашеском плаще, а написали, что колдун проник в город, чтоб навести порчу на цистерны с водой.
– Ты согласен с этим? – спросил Харсома.
Даттам вспомнил: не хватай колесо за спицы…
– Да, господин экзарх.
Стали опрашивать свидетелей. Мальчишка‑разносчик показал:
– У меня в корзинке лежал салат витлуф и жареный гусь. Колдун выхватил корзинку, закричал: «Оживи!» Гусь перевернулся и ожил, колдун ухватил за хвост и полетел.
Тут, однако, у Даттама от казенных благовоний закружилась голова, он потерял сознание и смертного приговора не слышал.
– А милостив ли наследник? – спросил Даттам.
Тюремщики вздохнули:
– Сад счастья, источник изобилия… Говорят, однако: будто бы назначили его, чтоб сгубить в государевых глазах… Войска не дали… Каждый шаг стерегут… Попробуй он тебя помиловать или с тобой поговорить, тут же и его голова полетит…
Даттам смотрит: седоусый охранник утирает рукавом слезы. Утер и говорит:
– Если тебе чего надо, ты скажи.
Даттам подумал:
– Плитку туши, да монаха‑шакуника, исповедаться.
Тюремщик удивился:
– Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты не думай, их сейчас не трудно достать, ногти‑то.
Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:
– Я сейчас не могу колдовать, из‑за этой гусиной крови, и еще долго не смогу…
Следующей ночью охранник пронес в тюрьму набивной кафтан казенного курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на улицу.
– Иди, – сказал стражник.
– Безоружным? – удивился Даттам, – ты мне хоть кинжал какой‑нибудь дай.
Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту же секунду приставил его к горлу стражника:
– А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?
Стражник захныкал:
– Секретарь экзарха, господин Арфарра.
Даттам подумал: «Чтобы спасти меня, Арфарра рискует жизнью! А что, если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет мое место на дыбе!»
И перерезал шею своему спасителю.
«Теперь‑то он точно не выдаст Арфарру», – подумал молодой мятежник, утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое когда‑то старый судья швырнул взятку Бужве.
Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле лепешек и велел разбудить его в час Росы, чтоб выйти из городу вместе с народом, ходившим на строительство укреплений; стражники должны были заявить о бегстве лишь в полдень.
И вот сосед по шестидворке отогнул занавеску и видит: гадалка принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час. А он сам имел на женщину виды… Разве может такое быть терпимо?
Даттам очнулся оттого, что что‑то мокрое капало ему за шиворот. Дернулся: трое стражников справа, двое слева, а шестой бьет над ним гусиное яйцо.
– Эй, – кричит один, который слева, – трех яиц хватит, из остальных яичницу сделаем…
Потом привязали Даттама к лошадиному хвосту и проволокли через весь город.
Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с законченевшим лицом в углу и вел протоколы допроса.
Вечером Даттам смотрел через оконце вверху: небо улыбается, цветет фейерверками, за стенами ликует народ. Даттам понял, что войска мятежников отходят от столицы и подумал: завтра меня казнят… Стало одиноко и страшно. В конце концов, двадцать два года…
А потом вдруг пошел дождь: это искренние молитвы экзарха развеяли злые чары…
Наутро пришли стражники, остригли арестанта, переодели, пряча глаза… Понесли в паланкине с решетками к площади назиданий. Даттам глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет свежими лепешками, и зелень так и лезет, так и тянется, хватает за душу пальчиками. Стоит Верхний Город, – здания как жемчужины, стены как оправа… осунулся, погрустнел.
Даттама, однако, пронесли мимо площади для назиданий под самыми иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через пять арок – вниз, вглубь, – крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.
Развязали, повели… Сюда мятежники не ходили: лес колонн, кущи столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая галерея… Ввели в павильон: стены – в узорочье, узорочье – в зеркалах, от зеркал павильон как человечья душа: снаружи – замкнут, изнутри – безграничен.
В зеркальной комнате сидели трое, настоятель храма Шакуника, секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался веером, а Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.
Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой дверь, но рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы тот сел, и проговорил:
– Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.
Даттам пожал плечами:
– Я так понимаю, – сказал он, – что мой дядя вчера отступил от города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.
– Ваш дядя, – сказал экзарх, – вчера был назначен моим указом наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками выступили против разбойника Бажара. Только злодеяния прежних властей толкнули народ на мятеж: почему бы не помириться с теми бунтовщиками, которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?
Даттам помолчал, а потом сказал:
– Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.
Экзарх засмеялся:
– Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию, – и протянул Даттаму зеленый треугольник.