– Всякий раз, когда тебе по настоящему плохо, можешь рассчитывать на меня. А если я обычно
не слишком близко принимаю к сердцу твои беды, так это потому, что знаю тебя достаточно хорошо и мне ясно: ты всегда сумеешь выскочить, даже
если, случится, я тебя и подведу.
– Надо сказать, ты слишком уверен в моих способностях.
– Я говорю так не оттого, что я скупердяй бездушный. Видишь ли, окажись я в твоей шкуре, меня бы это так угнетало, что я пришел бы к приятелям
за помощью. А ты вбегаешь с усмешечкой и говоришь: «Мне нужно то, мне нужно это… » Ты не ведешь себя как отчаявшийся человек.
– А по твоему, я должен бухнуться в ножки и умолять?
– Да конечно же, нет. Снова я по дурацки выразился. Я хотел сказать, что тебе завидуют даже тогда, когда ты говоришь, что все плохо. И ты
заставляешь нередко отказывать тебе, потому что словно награждаешь людей тем, что они могут тебе помочь. А их это раздражает, неужели не
понимаешь?
– Нет, Ульрик, не понимаю. Но теперь все в порядке. Приглашаю тебя сегодня пообедать.
– А завтра снова попросишь на трамвай?
– А тебя это пугает?
– Еще бы! Просто ужас. – Он рассмеялся. – С тех пор как я тебя знаю, ты постоянно норовишь меня наказать: то на никели, то на даймы, то на
квотеры, а то и на доллары. А один раз попробовал кинуть меня на полсотни, помнишь? И я всегда держался – нет и нет. А на наших отношениях это
никак не отражается, мы с тобой по прежнему хорошие друзья, так ведь? Но иногда мне до чертиков хочется знать, что ты на самом деле думаешь обо
мне. Наверное, не очень то лестно.
– Могу сразу тебе ответить, Ульрик. – Я беспечно улыбнулся ему. – Ты…
– Нет! Сейчас не надо! Боже тебя упаси. Я вовсе не хочу прямо тут же узнать правду.
Обедать мы отправились в Чайнатаун, и на обратном пути Ульрик сунул мне десятку, чтобы доказать, что сердце у него там, где оно должно
находиться. В парке мы присели на скамейку и завели длинный разговор о будущем. Под конец он сказал мне то, что я не раз уже слышал от других
моих приятелей: на себя у него никаких надежд не осталось, но он уверен, что я вырвусь на свободу и создам нечто поразительное. И совершенно
искренне добавил, что и не думает, что я уже приступил к тому, чтобы выразить себя как писатель.
– Ты пишешь совсем не так, как рассказываешь, – сказал он. – Ты словно боишься раскрыться. Если сумеешь это сделать и сказать правду – это же
будет Ниагара! Скажу честно: я не знаю ни одного американского писателя, равного тебе по таланту. Я всегда в тебя верил и буду верить, даже если
у тебя случатся неудачи. В жизни ты ведь не неудачник, хотя жизнь у тебя сумасшедшая; у меня ни на один мазок времени не хватило бы, если б я
выделывал то, что ты делаешь весь день.
Мы расстались с ним, и я еще раз почувствовал, что, возможно, недостаточно ценю его дружбу. Я ведь не понимал толком, что мне нужно от своих
друзей. Все дело в том, что я был настолько недоволен собой, всеми своими бесплодными усилиями, что всех и вся подозревал в несправедливости ко
мне. Попади я в какую нибудь переделку, уж конечно бы выбрал самую глухую к моим нуждам личность просто ради удовольствия вычеркнуть это имя из
своего списка. Пожертвовав одним другом, я завтра же найду трех новых – это то я знал твердо. А какое трогательное чувство овладевало мной,
когда позже, при случайной встрече с кем нибудь из таких отыгранных приятелей, не испытывая к нему никакой неприязни, я видел, как стремится он
возобновить прежние отношения, как готов загладить свою вину щедрым угощением или несколькими долларами.
В глубине моей души всегда теплилось
желание увидеть однажды друзей, вернув им вдруг все свои долги. Часто по ночам я убаюкивал себя, ведя счет этим самым долгам. Спасти меня могла
только неожиданная улыбка фортуны – ведь долгов к тому времени накопилось прилично. Умрет вдруг какой нибудь неведомый родственничек и оставит
мне в наследство пять, а то и десять тысяч долларов. Тут же я пойду на ближайший телеграф и отправлю всю эту кучу денег своим кредиторам. Идти
на телеграф надо будет немедленно: останься деньги у меня хотя бы на пару часов, они сразу же исчезнут каким нибудь непостижимым образом.
В ту ночь мне снилось наследство. А утром первое, что я услышал в конторе, – объявлено о бонусеи можно вот вот получить свое. Каждый был
взволнован, перевзволнован, чересчур взволнован.
И у каждого на устах был один вопрос – СКОЛЬКО? В четыре дня пришел ответ. На мою долю пришлось триста пятьдесят. Первым, кого я порадовал, был
Макговерн, старикан, дежуривший при входе, – пятьдесят долларов. Я проверил список. Приблизительно о десятке персон я мог позаботиться
немедленно – все они были членами космококкового братства, относившиеся ко мне наиболее дружелюбно. Остальные подождут, в том числе и жена – ей
я вообще ничего не скажу о бонусе.
Следующие десять минут я потратил на подготовку небольшой пирушки в «Вороньем гнезде» – именно там намечалась раздача долгов. Я еще раз заглянул
в список: нельзя было никого пропустить. Занятная компания, мои благодетели! Забровский, лучший оператор фирмы; ласковый бандюга Костиган;
телефонист Хайми Лобшер; О'Мара, мой закадычный друг, которого я сделал своим ассистентом; малыш Керли, мой подручный; старый проверенный кадр
Макси Шнаддиг; молодой врач Кронский и, разумеется, Ульрик. Да, чуть не забыл Макгрегора, самого надежного моего вкладчика, с ним я
рассчитывался всегда.
В общей сложности я размахнулся на три сотни: двести пятьдесят – долги и примерно полсотни долларов – банкет. В итоге я оказался совсем пустым,
но это было нормально. Лишь бы осталась пятерка зеленых на поход в дансинг, чтобы увидеть Мару.
Я собрал довольно разношерстных людишек, и превратить их в собрание друзей можно было только одним способом – пусть вместе пьют и веселятся.
Первым номером пошла раздача долгов, что оказалось наилучшей закуской из всех возможных. Следом сразу же двинулись коктейли, и пошло поехало. Я
хорошо распорядился и насчет еды, и насчет того, чем ее запивать. Непривычный к спиртному Кронский напился моментально, ему пришлось покинуть
нас и всунуть пару пальцев себе в глотку задолго до того, как мы приступили к жареным утятам. Когда мы снова обрели его, он был бледен как
привидение: лицо приобрело цвет лягушачьего брюшка, брюшка дохлой лягушки, покачивающейся в вонючей болотной тине. Ульрику он показался алкашом,
с такими типами Ульрик предпочитал не знаться. А Кронскому как раз очень не понравился Ульрик, и он поинтересовался у меня с другого боку, чего
ради я притащил сюда этого лощеного засранца. Макгрегор, у которого малыш Керли вызывал глубочайшее отвращение, все допытывался, как я могу
дружить с таким гаденышем. А вот О'Мара с Костиганом поладили отлично: они завели долгую дискуссию о сравнительных качествах Джо Генса и Джека
Джонсона. Хайми Лобшер пытался выудить у Забровского что нибудь свеженькое о делах конторы, но Забровский придерживался такого взгляда на
вещи, который не позволял ему при его положении делиться информацией.
В разгар веселья моему приятелю, шведу по фамилии Лундберг, посчастливилось заглянуть в «Воронье гнездо».