В разгар веселья моему приятелю, шведу по фамилии Лундберг, посчастливилось заглянуть в «Воронье гнездо». Я бывал в должниках и у него, но он
никогда не жал на меня насчет отдачи. Я позвал его к нам, усадил рядом с Забровским и тут же занял у Забровского десятку чтобы рассчитаться с
вновь прибывшим. От Лундберга то я и узнал, что мой старый друг Ларри Хант в Нью Йорке и очень хочет меня видеть.
– Тащи его сюда, – скомандовал я шведу. – Чем больше народу, тем веселее.
Температура торжества поднималась все выше. Мы уже спели «Встречай меня в стране Грезландия» и «В один из тех дней», когда я обратил внимание на
двух итальянцев за столиком неподалеку. Они посматривали в нашу сторону с явной завистью. Я подвалил к ним и спросил, не угодно ли господам к
нам присоединиться. Один из них оказался музыкантом, а другой – боксером профессионалом. Я подвел их к столу и расчистил место между О'Марой и
Костиганом. А Лундберг пошел звонить Ларри Ханту.
Не знаю с чего, но Ульрику взбрело в голову произнести тщательно продуманную речь в честь Уччелло. Итальянский парень, тот, что музыкант, сразу
же навострил уши. Макгрегор с отвращением отвернулся от Кронского, излагавшего ему свой взгляд на проблему импотенции – любимая тема Кронского,
особенно если он видел, что слушателю она неприятна. Я наблюдал между тем, какое впечатление плавный поток Ульриковой речи произвел на
итальянца. Он был готов отдать свою правую руку, чтобы так говорить по английски. К тому же он был польщен энтузиазмом, который вызвало у нас
имя его соплеменника. Я его чуть чуть разговорил, увидел, что он просто ошалел от английской речи, заразился от него этим экстазом и пустился в
отчаянный полет по красотам английского языка. Керли и О'Мара оба превратились в слух, Забровский переместился к нашему концу стола, а за ним
Лундберг, шепнувший мне, что Ларри Ханта не удалось разыскать. А итальянец так разошелся, что приказал подать на стол коньяк. Мы встали, бокалы
звякнули друг о дружку, Артуро – так звали итальянца – во что бы то ни стало хотел произносить тост по итальянски. Стоять он не мог, поэтому
говорил сидя. Он сказал, что живет в Америке уже десять лет и за все это время ему не довелось слышать такую красивую английскую речь. Он
сказал, что никогда не сможет научиться так говорить. Он хотел знать, говорим ли мы подобным образом и в обычные, непраздничные дни. Он
продолжал в том же духе, заколачивая один комплимент за другим, пока нас всех не обуяла столь пылкая любовь к английскому, что каждому
захотелось произнести свой спич. В конце концов, в совершенном изумлении от всего этого, я встал, опрокинул сосуд с чем то крепким и разразился
блестящей речью минут на пятнадцать, если не больше. Все это время итальянец сидел, покачивая головой из стороны в сторону, как бы давая понять,
что у него нет слов выразить свое восхищение. А я, уставившись на него, волна за волной окатывал его горячими словами. Речь моя, наверное,
безумно удалась – то и дело от соседних столиков до меня доносились всплески аплодисментов. И еще я услышал, как Кронский шепнул кому то, что у
меня классически прекрасная эйфория, и это слово подхлестнуло меня. Эйфория! Я остановился на долю секунды, пока кто то наполнял мой бокал, и
покатил дальше без всякого напряжения, веселый уличный шпаненок, который не лезет за словом в карман. Никогда в жизни я не произносил застольных
речей. Прерви меня кто нибудь сейчас, чтобы сказать, как прекрасна моя речь, меня бы это ошеломило, я бы «поплыл», говоря по боксерски.
Об
ораторских красотах я не думал, единственное, что отложилось в моей голове, это восторг итальянца перед красотой чужого языка, которым он не
надеялся овладеть. Да я и не помнил, о чем говорил. Я вообще не включал мыслительный механизм, я просто погружал длинный, змееподобный язык в
рог изобилия и с блаженным причмокиванием извлекал оттуда все, что удавалось извлечь.
Речь моя увенчалась овацией. Соседние столики потянулись ко мне с поздравлениями. Итальянец Артуро обливался слезами. Я чувствовал себя так,
словно у меня в руках нечаянно взорвалась бомба. Я был смущен и даже немного напуган этой нежданной демонстрацией ораторского искусства. Мне
захотелось уйти отсюда, прийти в себя и разобраться в том, что произошло. Я извинился, отвел хозяина в сторону, сказал, что мне пора уходить.
После оплаты счета я остался с тремя долларами. Ну и ладно, уйду, никому ничего не сказав. Пусть они сидят здесь до Страшного Суда, а с меня
довольно.
Я вышел на Бродвей. На углу Тридцать четвертой прибавил шагу. Решено – иду в дансинг. На Сорок второй дорогу пришлось прокладывать локтями. Но
толпа окончательно пробудила меня: в толпе всегда существует опасность врезаться в какого нибудь знакомого и отвлечься от намеченной цели.
Наконец я оказался перед входом в заведение, немного запыхавшийся, но довольный, что все таки дошел. Томас Берк из «Ковент Гарден опера» шел
красной строкой на афише расположенного напротив «Паласа». Название «Ковент Гарден» звучало в моем мозгу, пока я спускался по ступеням. ЛОНДОН –
вот взять бы ее с собой в Лондон! Надо будет спросить, хочет ли она послушать Томаса Берка…
Я вошел в зал. Она танцевала с моложаво выглядевшим пожилым господином. Несколько минут я молча наблюдал за ними, прежде чем она заметила меня.
Волоча за собой партнера, она подошла ко мне с сияющей улыбкой.
– Я хочу познакомить тебя с моим замечательным другом, – сказала она, представляя мне седовласого мистера Карузерса. Мы весьма сердечно
поздоровались и болтали несколько минут, пока не подошла Флорри и не увела мистера Карузерса с собой.
– Похоже, он славный малый, – сказал я. – Кто то из твоих обожателей?
– Он очень хорошо относится ко мне; когда я болела, выхаживал меня. Не стоит заставлять его ревновать. Ему нравится, чтобы его принимали за
моего любовника.
– Только принимали? – спросил я.
– Пошли потанцуем, – сказала она. – Как нибудь я расскажу о нем.
Танцуя, она взяла розу, которая была у нее заткнута за пояс, и продела ее мне в петлицу.
– Видно, ты хорошо повеселился сегодня, – сказала она, принюхиваясь к моему дыханию.
Я отговорился вечеринкой по случаю дня рождения и потащил ее к балкону, чтобы поговорить без помех.
– Как у тебя завтрашний вечер? Ты сможешь выбраться со мной в театр?
Она молча сжала мою ладонь в знак согласия.
– Ты сегодня еще красивее. – Я привлек ее к себе.
– Поосторожней, – мурлыкнула она, глядя через мое плечо. – Нам не надо здесь долго стоять. Не буду тебе сейчас объяснять, но ты уже знаешь,
Карузерс жутко ревнив, и мне не стоит его злить. Вон он, уже идет сюда. Отпусти меня.
Она отошла, а я, хотя мне и следовало бы поближе узнать Карузерса, предпочел остаться в роли наблюдателя. Облокотившись на хрупкую железную
ограду, я свесился с балкона, пытаясь вглядеться в лица снующих внизу людей. Даже с такой небольшой высоты толпа виделась уже лишенной всех
человеческих черт – впечатление, создаваемое обычно большой отдаленностью и численностью.