Люк курил, и мы мчались к солнышку, опустив верх. Я думала: "Ну вот, это в самом деле я,
здесь и сейчас". И ничего при этом не чувствовала, совсем ничего. Я могла бы с таким же успехом сидеть под своим тополем с книгой. Эта
прострация, в конце концов, меня даже развеселила. Я повернулась и" попросила сигарету. Он улыбнулся:
- Полегче стало? Я засмеялась.
- Полегче. Я потихоньку спрашиваю себя, что это я делаю тут, с вами, вот и все.
- Ничего не делаешь, едешь, куришь, спрашиваешь себя, не соскучишься ли. Ты не хочешь, чтобы я тебя поцеловал?
Он остановил машину, обнял меня за плечи и поцеловал. Для нас это был чудесный способ опять почувствовать друг друга. Чуть улыбаясь, я
ощутила его губы, и мы поехали дальше. Люк держал меня за руку. Он хорошо меня чувствовал. Я два месяца прожила среди получужих людей, застывших
в печали, которой я не разделяла, и мне казалось, что мало-помалу жизнь начинается снова.
Море было удивительно; на секунду я пожалела, что Франсуаза не с нами, а то бы я сказала ей, что оно действительно синее с красными
скалами, песок желтый и что все это было очень точно увидено ею. Я немного боялась, что Люк начнет показывать мне море с торжествующим лицом,
исподтишка следя за моей реакцией, - тогда мне придется отвечать прилагательными и делать восхищенное лицо; но он просто указал на него пальцем,
когда мы приехали в Сен-Рафаэль.
- Вон море.
И в сумерках мы медленно поехали вдоль берега, а море рядом с нами постепенно бледнело, становилось серым. В Канне Люк остановил машину на
набережной Круазетт, у гигантского отеля, вестибюль которого привел меня в ужас. Я понимала - мне только тогда станет хорошо, когда я забуду об
этой роскоши, о лакеях, научусь относиться к ним как к существам привычным, безопасным, не обращающим на меня внимания. Люк долго объяснялся с
высокомерным человеком за стойкой. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Он это почувствовал и, когда мы пересекали холл, положил мне руку на
плечо, показывая дорогу. Комната была огромная, почти белоснежная, с двумя застекленными дверьми, выходившими на море. Суета носильщиков,
чемоданы, открытые окна, шкафы. Посередине - я, опустив руки, злясь на собственную неспособность что-то ощущать.
- Ну вот, - сказал Люк.
Он с удовлетворением оглядел комнату, перегнулся через перила.
- Иди посмотри.
Я облокотилась рядом с ним, на приличном расстоянии. Мне совершенно не хотелось ни смотреть в окно, ни фамильярничать с этим не слишком
хорошо знакомым человеком. Он взглянул на меня.
- Ну, ты снова стала дикой. Иди прими ванну, потом выпьем вместе. Комфорт и алкоголь-это, по-видимому, единственное, что способно тебя
развеселить.
Он оказался прав. Переодевшись, я пришла и встала рядом с ним со стаканом в руке, наговорила тысячу комплиментов ванной комнате и морю. Он
сказал мне, что я дивно выгляжу. Я ответила ему, что он тоже, и мы, довольные друг другом, стали глядеть на пальмы и толпу. Потом он ушел
переодеться, оставив мне второй стакан виски, и я, напевая, расхаживала босиком по толстому плюшу.
Обед прошел хорошо. Мы говорили о Франсуазе и Бертране, прочувствованно и нежно. Я сказала, что не очень хотела бы встретиться здесь с
Бертраном, но Люк ответил - мы обязательно наткнемся на кого-нибудь, кто не откажет себе в удовольствии рассказать все и ему, и Франсуазе, и у
нас будет достаточно времени "расхлебывать кашу", когда мы вернемся.
Я была тронута тем, что он пошел на такой риск. Я сказала ему об этом,
зевая, потому что до смерти хотела спать. Еще я сказала, что мне нравится, как он смотрит на вещи:
- Замечательно. Уж если вы решили что-то сделать, вы делаете это, заранее принимаете все последствия, ничего не боитесь.
- А чего мне, по-твоему, бояться? - сказал он с непонятной грустью. - Бертран меня не убьет. Франсуаза не оставит. Ты не полюбишь.
- Может быть, Бертран убьет меня, - ответила я, задетая.
- Для этого он слишком симпатичный. Впрочем, все симпатичные.
- Злые люди еще скучнее. Ведь это вы мне говорили.
- Ты права. И потом, поздно уже, пойдем, пора спать.
Он сказал это очень просто. В наших разговорах не было ничего любовного, но это "пойдем, пора спать" показалось мне все же несколько
бесцеремонным. Сказать по правде, я боялась, я очень боялась предстоящей ночи.
В ванной я дрожащими руками надела пижаму. Я была немного похожа в ней на школьницу, но другой у меня не было. Когда я вошла, Люк уже лег.
Он курил, повернувшись лицом к окну. Я скользнула в постель. Он спокойно потянулся ко мне, взял мою руку в свою. Меня трясло.
- Сними пижаму, глупышка, ты ее помнешь. Тебе холодно в такую ночь? Ты больна?
Он притянул меня к себе, осторожно снял пижаму, бросил на пол. Я заметила, что она все-таки помнется. Он тихо засмеялся. Каждое его
движение было полно необыкновенной нежности. Он спокойно целовал мне плечи, губы, продолжая говорить:
- Ты пахнешь теплой травой. Тебе нравится эта комната? Если нет, тогда уедем. Канн все-таки приятный город...
Я сдавленно отвечала: "Да, да". Мне очень хотелось, чтобы уже было завтрашнее утро. Но когда он немного отстранился от меня и положил руку
мне на бедро, сердце у меня забилось. Он ласкал меня, а я целовала его шею, грудь, - всю эту тень, черную на фоне неба, видневшегося сквозь
застекленную дверь. Наконец ноги наши переплелись, я обняла его: наше дыхание смешалось. Потом я уже не видела ни его, ни неба Канна. Я умирала,
я должна была умереть и не умирала, я теряла сознание. Все остальное ничего не стоило:
Как можно было никогда этого не знать? Когда мы оторвались друг от друга, Люк открыл глаза и улыбнулся мне. Я тотчас заснула, положив
голову на его руку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мне всегда говорили, что жить с кем-нибудь очень трудно. Я думала об этом, но так по-настоящему и не узнала во время короткой совместной
жизни с Люком. Я думала об этом, потому что никак не могла полностью расслабиться с ним. Я боялась, не соскучится ли он со мной. Я не могла не
заметить, что обычно боялась за себя - не соскучусь ли я, - а не за других. Такой поворот меня беспокоил. Но разве трудно жить с таким
человеком, как Люк, который не заводит серьезных разговоров, ни о чем не спрашивает (особенно - "О чем ты думаешь? "), неизменно доволен, что я
рядом, и не демонстрирует ни равнодушия, ни страсти? Мы шли в ногу, у нас были одинаковые привычки, одинаковый ритм жизни. Мы нравились друг
другу, все шло хорошо. Я вовсе не жалела о том, что он не делает этого огромного усилия над собой, без которого невозможно полюбить другого
человека, узнать его, разрушить свое одиночество. Мы были друзьями, любовниками; вместе купались в Средиземном море, чересчур синем; разморенные
солнцем, завтракали, разговаривая о пустяках, и возвращались в отель.