Смотрю на фотографию, висящую у меня в Париже над столом, - наш батальон весной 44-го года в лесу, где-то у Чарторыйска, на Западной Украине. Лица все знакомые, родные, а фамилии уже позабывал. Комбат Петров, замполит Абид - убило под Берлином, командир отделения Петроченко, писарша Люся, ну и Коля Митясов - остальных забыл. Нет на фото Страмцова, Николая Лукича - перевели в штаб дивизии, а в Сталинграде он приходил еще в мой полк со своими дивизионными саперами выполнять какое-то задание. В 48-м, в Германии, мы с ним снова встретились. Стал командиром того самого 88-го саперного батальона, в котором я заканчивал службу. Стояли они возле Геры, я заехал к нему на несколько дней, вроде даже на охоту ходили - сохранилось фото с двустволками, - но подстрелить никого не подстрелили, больше пили на свежем воздухе.
Переписывался одно время с Костей Половневым - начартом нашего полка, тоже в Баку вместе лежали, с комвзвода Ильиным. Оба они сибиряки. Ильин, уйдя на покой, занялся вдруг тканьем ковров - так, для души, хобби. Прислал фотографии своих изделий, просил указать, какой понравился, соткет, пришлет. Я без особого энтузиазма отнесся к этому предложению, и, по-моему, он даже немного обиделся. Да простит он меня - мы с ним не долго вместе служили, но я полюбил его за спокойствие и юмор. "Да, - говорил он с оттенком грусти, - грудь моя не запятнана орденами!" Начальство его не очень любило, в основном, за излишнюю интеллиген-тность.
Ну и, наконец, Валега, дорогой мой лопоухий Валега. Связной, ординарец, денщик, а в общем тоже друг, хотя и была между нами разница лет в пятнадцать. О нем я уже много писал. О том, как воевали, как нашел он меня после войны, как "пропил" я его, как потом встретились дома у него, на Алтае. На память об этой последней встрече осталась куча фотографий и среди них самая моя любимая - оба в обнимку на траве, одни макушки видны.
А на следующий день в клубе был торжественный вечер. Вечер сталинградцев. Пустили фильм "Солдаты", в нем Валегу играл Юрий Соловьев он тоже со мной приехал, а к концу полдюжины сталинградцев поселка Бурла, все при орденах и медалях, делились воспоминани-ями. Блистательнее всех мой Валега. Вышел в аккуратном пиджачке, белой рубашке, застегну-той на все пуговицы, потоптался и, не поднимая глаз, сказал: "Ну, как воевали? Минировали, ставили спираль Бруно, опять минировали. Вот и всё... Спасибо, что пришли..." - и ушел со сцены. Хлопали много. А я только глаза утирал...
В первый свой парижский Новый год я поздравил его красивой открыткой. Он ответил. Ко Дню Победы опять поздравил. Он не ответил. Это не в его привычках. Думаю, что тут не без постороннего влияния. А несколько дней тому назад отправил ему роскошный большой календарь с видами столиц мира. Дошел ли? Висит ли на почетном месте, где все фотографии, и та, с макушками? Или застрял где-нибудь на таможне или в райкоме?
...Валега! Пей, оруженосец! Пей за победу! Видишь, что фашисты с городом сделали? Кирпич и больше ничего. А мы вот живы. А город... Новый выстроим, правда, Валега? А немцам капут. Вот идут, видишь, рюкзаки свои тащат и одеяла, о Берлине вспоминают, о своих фрау. Хочешь в Берлин, Валега? Я хочу, ужасно как хочу. И побываем мы там с тобой - увидишь! Обязательно побываем. По дороге только в Киев забежим, на минутку, на стариков моих посмотреть. Чудесные старики, ей-Богу. Давай, выпьем за них есть там еще чего?
Это последние страницы из "Окопов Сталинграда". Писались они тридцать три года тому назад, когда я даже не знал, жив ли он или нет? Тогда ему было лет двадцать, не больше. И только через пятнадцать лет узнал он, что стал "героем" книги и кинофильма. Вот что в жизни случается. А сейчас трижды дед, а седины нет - как писал он в одном из писем.
И нет больше писем...
И не увидимся мы никогда...
А вдруг?
Я провожал друга, всё того же Володю Загребу, из Парижа в его Альткирш. Что-то напутали в расписании и пришли на вокзал, Гар де л'Эст, за час до отхода поезда. Зашли в ресторан, заказали по чашечке кофе. В ожидании кофе я побежал за "Франс-Суар", а когда вернулся, Володя уже оживленно беседовал на своем сверхбойком французском языке с молодым парнем, соседом по столу. Тот в мое отсутствие поинтересовался, не итальянец ли Вова (судя по акценту), Вова сказал, что он русский, но работает во Франции. Тот рассмеялся и сказал, что он француз, но работает в Англии. Начинающий журналист, он поехал в Лондон, попрактиковаться в английском. Работает барменом.
Мы разговорились, о том, о сём. Володя не преминул сообщить Жану-Мари о моей профессии.
В результате получил я от этого Жана-Мари недельки через две-три из Лондона довольно интересное письмо. Он разыскал где-то мою книжку "В родном городе" на французском языке, и вот, оказывается, она его заинтересовала.
"Прочел с большим интересом, - пишет он, - но многого не понял. Не понял, в частности, "милитаристскости" вашего Николая Митясова, его тоски по фронту, по войне. Я на стороне Алексея, который так убедительно развенчивает культ "окопного братства", процветавший в немецком Вермахте. Ответьте мне, объясните. Ведь мысли Николая - это, вероятно, ваши мысли, ваши ощущения".
Ответил я ему пока кратко (не в моих силах писать по-французски, а переводчика под рукой не оказалось), попросил прочесть для начала "В окопах Сталинграда", а потом уж поговорим всерьез.
Как же милому, пытливому Жану-Мари всё это объяснить? Милитаризм, культ войны... Вермахт, Красная Армия...
Грубо, в общих чертах, гитлеровская философия "окопного братства" такова: на войне, перед лицом смерти, все равны. Пуля не считается с тем, кто ты - богач, бедняк, граф или рабочий. Поэтому - да здравствует война! она, кроме героизма, рождающегося на ее полях, сближает людей, уничтожает различия между ними...
Убедительно? Может быть. Война уравнивает всех! Да здравствует война! Хох! И рождает героев! Хох! Героический народ героически воюет! Идет на смерть! За фюрера! За народ! Ein Reich, ein Volk, ein Fuhrer!
Мы тоже кричали "За Родину! За Сталина!". Но мы другое дело. Разве мы захватчики? Мы освобождали, воссоединяли, обороняли свою родину. От Финляндии в том числе (война, на которую в художественной литературе наложено строгое "табу"), "мы чужой земли не хотим, но и своей, ни вершка своей земли не отдадим!" С вершками что-то не очень получилось, но кончилась война всё же в Берлине, а не в Москве. И чужих земель, которых не хотели, вдруг захотели и наприсоединяли вдоволь. И отгородились Стеной.
Но это сейчас. Тогда же, тридцать с лишним лет назад? За что мы воевали? Да не "за", а "против". "Бей фашиста!", "Убей немца!". Ясно и просто. В конечном итоге всё это привело к тому, к чему привело. Тоталитаризм сменил просто окраску - коричневую на красную. Могли ли мы, воевавшие, предвидеть это? Нет! Казалось, что война кое-чему научила отучила от бахвальства, вранья, научила смотреть правде в глаза. Наконец-то!
Так думали мы тогда, в Сталинграде, и потом, обнимаясь, целуясь и стреляя в воздух после победы. Всё обернулось совсем-совсем иначе. Но память о тех днях, днях, когда мы во что-то верили, свята. Поэтому мы, уцелевшие, вспоминаем о них, как о чем-то светлом, хотя это была и смерть, и кровь, и грязь.
Вот почему, дорогой Жан-Мари, Митясов тоскует по своей части, по своим фронтовым друзьям. В "Родном городе" этих размышлений нет - не обо всем у нас напишешь, да и писалась книга четверть века тому назад, когда мы еще за что-то цеплялись, считали, что всё же чем-то что-то искупили.
А сейчас и цепляться не за что.